Бога зовут Абраксас

(незаконченный роман)

 

От автора

Прежде, чем предложить читателю этот текст для ознакомления, хотелось бы сделать кое-какие оговорки.

Во-первых, считаю необходимым сразу же успокоить читателя – хотя под заголовком и значится «незаконченный роман», текст этот вполне мною завершен, да и по форме он – вовсе не роман, а, скорее, повесть. Просто, таким образом, я полагал себя вправе сделать некую дополнительную перекличку с содержанием произведения.

Во-вторых, думаю, что нужно заранее предупредить и о самом содержании – в нем присутствуют некоторые далеко не пуританские сцены.

К моему сожалению, литература часто старается избегать такого рода сцен – особенно, литература русская, а та, где подобные сцены считаются позволительными, подходит лишь под разряд бульварного чтива, да и сами эти сцены подчас оказываются за пределами хорошего вкуса.

К счастью, в этом отношении выгодно отличается современный кинематограф (особенно, европейский) – работы Бертрана Блие (например, «Вальсирующие» или «Приготовьте ваши носовые платки»), фильмы Сэма Мендеза «Красота по-американски» и  Марко Феррери «Я тебя люблю», как и многие другие, доказали (на мой взгляд), что можно говорить на любые темы, показывать любые сцены – пусть даже и самого сомнительного содержания, – оставаясь при этом в рамках хорошего вкуса.

И – последнее: этот текст написан от первого лица, но было бы глупейшей ошибкой идентифицировать главного героя этого текста с автором: я и мой герой – это не одно и то же.

Теперь, если мои оговорки не отвратили вас от желания прочитать все, что следует ниже, можете приступать.

 

        «Птица выбирается из яйца. Яйцо – это мир. Кто хочет родиться, должен разрушить мир. Птица летит к богу. Бога зовут Абраксас».

         (Герман Гессе, «Демиан», записка Демиана к Синклеру).

 

Глава 1

К середине мая солнце, стремившиеся к своему зениту, уже прогрело землю и воздух так, что можно было, не боясь простуды, подолгу находиться на улице, и потому я, захватив с собой чтение, предпочитал уединяться на террасе офиса, хотя сотрудники агентства, то и дело, выскакивая покурить, порою изрядно, раздражая меня своими разговорами, мешали этому уединению.

До особняка уже легко долетал шум полнившейся талой ледниковой водой и оттого набиравшей день ото дня силу Малой Алмаатинки, протекавшей всего в каких-нибудь пятидесяти метрах от нас, а легкий ветерок, тревоживший верхи пирамидальных тополей растущих вдоль речки, серебрил отраженными лучами их листву, «запрокидывая ее изнанкой» – словно листы малины в стихотворении Пастернака. И все это вместе взятое, как нельзя лучше, меня успокаивало.

– Никита, мы вам не помешаем? Можно присоединиться?

Это был ее голос – именно тот единственный голос, который еще мог меня волновать.

Я отстранился от чтения и, быстро совладав с вдруг и отчего-то сбившимся дыханием (пацан!), поднял голову – она появилась на террасе не одна, а вместе со своей подружкой Дариной – нашим новым офис-менеджером, которая и привела ее вслед за собой агентство.

Не одна – увы...

Совершенно неверно мое замешательство истолковав (так ли это?), она, слегка улыбнувшись, прибавила:

– Мы покурить с Даринкой хотели...

– Нет проблем, – ответил я, и, немного передвинув по стеклянной поверхности стола поближе к ним пепельницу, которая при этом неприятно, словно выдавая мое настроение, скрипнула, снова углубился в чтение или, если точнее, попытался сделать такой вид.

Девочки, иронично переглянувшись, уселись подле меня, и сразу же продолжили свой разговор – очевидно, начатый еще в офисе, попутно раскуривая сигареты из принесенной с собой пачки «Эссе».

Впрочем, говорила, в основном, одна Дарина.

Говорила?

Черта с два! – она болтала, она тараторила, ее попросту «несло»... Не зря же ребята ее за глаза (а случалось и в глаза), едва она только у нас появилась, прозвали Дашкой, – хотя она была татаркой, и имя носила, насколько я понимаю, исключительно татарское. Но – это прозвище, обрусившее ее имя, содержало в себе, скорее, язвительный намек не на Дарью и Дашу, а на глагол «дашь» и, возможно, существительное «пустышка».

В общем, сами понимаете,... с кем порою приходиться иметь дело.

«Твой Кирилл советует моему Марсику (Боже, какое собачье имя! Она, надо полагать, имела в виду мужское татарское имя Марс – так, вне всякого сомнения, зовут ее парня) брать внедорожник – ну, типа, как у него. У него какой? Ах, да, вспомнила! «Тойота, хай-люкс» и все такое прочее. Ну, вот скажи, на хрена ему этот внедорожник? Мы, что – на охоту на нем ездить будем? Я хочу, чтобы он взял седан, «БМВ». Подумаешь! – дороги в Алма-Ате плохие... Сделают! Уже же делают! Кстати, не хочу сегодня к Афанасьичу! Надоел этот Афанасьич! Давай, скажем, что хотим куда-нибудь еще. О, идея! Давай, поедем в «Алашу»! Там здоровски! Такие виды! Кухня, контингент, и все прочее!»

– Это тот, что по дороге на обсерваторию? – спросила Анька (да, именно таким прекрасным именем ее и назвали родители – Анна).

– Да, именно! Я там была – закачаешься!

– С ума сошла! Там же совсем дорого. Ты ребят-то пожалей! Они же не на трубе сидят! (Так в Казахстане иногда говорят про тех, кто владеет куском в нефтедобыче и, само собой, благодаря этому и сумасшедшими деньгами).

– Ерунда какая! Если на то пошло, то совсем уж жирики туда и не ходят. У них свои места есть. А пацаны – это их проблемы. Не хотят – пусть с дешевками кино смотрят. Подумаешь! – дорого ей...

– Да причем тут я! – я о Кирилле думаю... Ему деньги не так уж легко достаются. Ты, кстати, когда там была? И с кем это? С Марсиком?

– Да нет! Так, с одним...

Как много можно узнать из простого девчачьего разговора! Оказывается, его зовут Кирилл. Однажды я его, кажется, даже видел – как-то он заезжал к ней. У него внедорожник «Тойота» и он часто водит ее к Афанасьичу. Это ресторан такой – «У Афанасьича». Довольно дорогой. Во всяком случае, мне-то не по карману вовсе. Оказывается, они дружат парами: Анька и ее парень дружат с Дариной и каким-то Марсиком. Что еще? Ах, да – Дарина еще большая дура, чем я предполагал прежде. Да и порядочная стерва. Но – на нее плевать. А Анька... Ох, Анька, Анька! Почему я всегда испытываю буквально мальчишеское – казалось бы, давно и совсем уже позабытое – волнение, когда она появляется вблизи?

Это мучительно.

Вообще, удивительна эта склонность женщин (причем не только совсем юных девушек, но и даже тех, кто уже давно со своей юностью распрощался), как ни в чем не бывало, вести свои «разговоры» в присутствии совсем посторонних к содержанию этих разговоров лиц – и почему-то всегда таким посторонним лицом оказывается именно мужчина, который поневоле начинает ощущать себя при этом  либо полным идиотом, либо женоненавистником. Либо и тем, и другим одновременно.

– Что вы читаете, Никита? – это спросила Анька (она упорно, не смотря на все мои возражения, продолжала обращаться ко мне на «вы»).

Вздохнув, я показал ей обложку.

Она покосилась.

– Что это?

– «Демиан», Гессе, – пояснил я, но, догадавшись, что, скорее всего, мои слова мало о чем ей говорили, добавил: – Герман Гессе, выдающийся немецкий писатель – лауреат Нобелевской премии и – один из самых моих любимых.

– Интересно?

– Мне – очень. Вам – боюсь, не понравится.

– Конечно, – мы же тупые! – съязвила Дарина.

– Ну, что ты, Дашка – вовсе нет, – усмехнулся я. – Просто, мне кажется, вам это еще не по возрасту. Во всяком случае, сам я в вашем возрасте такое читать не смог бы. – Она сильно меня раздражала, и я, кашлянув, поднялся: – Ладно, девочки, я пошел, – и, оставив книгу на столе, неловко протиснулся между стеной офиса и спинкой стула, на котором сидела Анька.

Проходя, я, как не раз уже бывало, невольно залюбовался изящной линией шеи девушки и позавидовал тем двум-трем завиткам, что выбились из ее прически, стянутой на затылке в хвостик, которые трепетали в этот момент на ветру и ласкали эту скульптурную шею. Как мне хотелось бы прикоснуться губами к тому месту этой великолепной шеи, к которому прикасались эти завитки! И ко всем остальным местам этого изящного тела тоже!

Пахнуло одуряющим запахом девичьей кожи. Так могут пахнуть только совсем юные девушки, да и то – далеко не все, но –

 

Глава 2

в природе не существует запаха прекрасней и прелестней, чем запах юного – свежего и чистого! – девичьего тела. Уж в этом-то я убежден совершенно.

Да, ее звали Анна! И ей не исполнилось еще и девятнадцати. А мне уже минуло сорок! И не вчера! И у меня перехватывало дыхание тотчас же, когда она оказывалась в поле моего зрения.

 Какие пустяки! – скажите вы. Уж в наше-то время! Кругом полно молоденьких стервочек, которые абсолютно беззастенчиво делят ложе со всевозможными, так называемыми, «папиками», и – ни сами эти стервочки, ни их «папики» – ничуть по этому поводу не рефлексируют. Все это так,  я согласен. Но, быть может, вы заметили, что объект моего болезненного внимания едва ли относился к категории «стервочек»?! Да и меня самого едва ли можно отнести к этим пресловутым «папикам» – я ведь тоже «не на трубе сижу», – как образно выразилась сама Анька. Да что там «на трубе»! Мне, прямо скажем, с трудом удавалось сводить концы с концами!

В общем, как сострил бы в этом случае один небезызвестный литературный герой, – торг здесь неуместен! А взаимность – это и вовсе что-то уж из области космической фантастики!

Такая вот невеселая диспозиция!

А впрочем, – если уж и рассказывать, то – по порядку.

Когда-то давно – в те сказочные для нас ныне времена, которые мы стереотипно называем советскими, сразу после школы я поступил в местный Политех (без особого труда, впрочем) и, столь же легко его окончив, устроился на завод Кирова на должность инженера-механика. То есть, по первому образованию я – механик. Все было бы ничего – работа как работа, не хуже, чем у других, и даже вполне реальная возможность карьерного роста – ну, что еще, казалось бы, человеку нужно?! И ведь тогда еще никто и не предполагал, что случится со страной через несколько лет, и чего тогда будут стоить все эти дипломы, должности и заводы. Да и, согласитесь, многие люди из подобных мне – тогдашнему – пусть и не без мытарств, но – все-таки смогли найти себя и в этом новом времени – либо смогли, используя свои технические знания, стать владельцами фирм и компаний соответствующего профиля, либо, по крайней мере, руководящими сотрудниками в таких компаниях, либо вообще как-то переквалифицировались, изменились и прочее там, и занялись вообще Бог весть чем, но чем-то таким, что оказалось для них достаточно выгодным. Да мало ли разве вариантов?! И, согласитесь, – тысячи людей, хотя и двигаются по жизни путями разными, но – это лишь в частностях, а если взглянуть на них более обобщенно, то окажется, что на самом деле двигаются они по этой жизни если и не одними путями, то, уж во всяком случае, параллельными, стремлениями обладают схожими, и цели ставят перед  собой, едва ли не одни и те же. И эти тысячи людей на моем месте ни в коем случае не выкинули бы ту штуку, которую, в конце концов, отчебучил-таки я: работал я, работал, жил себе и жил, но при этом все думал – неужели же все это и есть мой удел? Неужели же дальше в моей жизни все так и должно идти только по такому, непонятно кем утвержденному плану? – работа, карьера, женитьба, дети, внуки, смерть... Так я маялся и маялся, а однажды летом взял, да и бросил все к чертовой матери! – оставил работу, собрался и поехал в Питер – поступать на отделение кинорежиссуры Ленинградского государственного института театра, музыки и кино, – как он тогда назывался, – сокращенно ЛГИТМиК.

В общем, как там у Пушкина?

                 Когда б не смутное влеченье

                 Чего-то жаждущей души...

Надо сказать, кино я обожал с детства – впрочем, как и литературу, – и потому к моменту поступления уже обладал довольно-таки внушительной, как говорят киношники, «насмотренностью» (то есть, успел уже отсмотреть немало картин – не ширпотребовских, а из числа классики и арт-хауса), снимал фото (и вроде бы получалось), и кое-что по мелочам пописывал.

Самое поразительное во всей этой моей авантюре – это то, что она вполне удалась. Я был принят.

Годы моего обучения в этом творческом ВУЗе были сколь приятными, столь и сложными, и они, разумеется, заслуживают отдельного и обстоятельного разговора о них – более чем обстоятельного, но – к этой истории они, увы, прямого отношения не имеют; так что – я, пожалуй, здесь этот рассказ опущу. Быть может, как-нибудь в другой раз и по другому поводу...

В итоге этих лет я получил второе образование – режиссера кино.

Да вы погодите радоваться: моя творческая судьба и творческая судьба какого-нибудь Никиты Михалкова – суть, вещи весьма разные (хоть и имена у нас одинаковые).

Конечно, в принципе, я мог и остаться в Питере – да, наверное, и стоило. Но – с одной стороны, очень тянуло домой, с другой – оставаться там было довольно рискованно: один проклятый жилищный вопрос чего стоил! А добавьте к этому еще и сумасшествие первых постперестроечных лет! Вы их еще помните? И, самое главное, – к этому времени как раз умерла мать. Одним словом, – я вернулся в Казахстан.

Похоронив мать (бедная! – она так переживала из-за моего фортеля с заводом, с таким сомнением относилась к моему выбору и моим творческим перспективам!), я сунулся на киностудию со своими сценариями, но – не тут-то было! – никому они там особо нужны не были. Два-три чиновника как-то отозвались о них одобрительно, тут же, впрочем, оговорившись, что такие сценарии – сейчас-де вовсе не то, что на самом деле нужно. И только-то! Но – зато предложили тут же поехать на съемки картины в Северный Казахстан в качестве ассистента режиссера, и – я согласился.

Чтобы здесь не размазывать эту мою ситуацию с кино, оглашу сразу: как выразился один мой приятель-казах с киностудии – моя дипломная работа в ЛГИТМиКе стала моей лебединой песней в кино.

Конечно, это обстоятельство любой волен трактовать по-своему: кто-то скажет, что, скорее всего, я – человек в творческом отношении не совсем состоятельный (протестую, обратите хотя бы внимание на изысканность слога этого рассказа – уверяю вас, что и киноязыком я овладел не хуже, чем языком литературным; если не верите, – рекомендую посмотреть мою дипломку); кто-то же, наоборот, может предположить, что причина моих неудач в моей национальности – мол, казахи, потворствуют только своим, а русским хода не дают (я, кстати, русский); кто-то выскажет догадку, что мне свойственна некоторая неповоротливость, что в творческих кругах, если хочешь добиться успеха, – нужно быть ушлым и уметь работать локтями; кто-то же и в этом вопросе постарается смотреть в самый, так сказать, корень зла, и не преминет объявить, что вся петрушка здесь заключена в коррупции, что везде нужна-де крепкая мохнатая лапа и так далее, – сколько людей, столько и мнений, как говорится.

Не буду лукавить, а выскажусь на этот счет сам – решительно и окончательно: для того чтобы режиссеру кино удалось снять картину в Казахстане, необходимо, чтобы на одном человеке сошелся сразу целый ряд условий, – во-первых, да, он должен быть казахом; во-вторых, и очень желательно, чтобы его опекала какая-нибудь пресловутая «лапа»; в-третьих, ему следует быть достаточно поворотливым и «языкастым»; и, – в-четвертых, – представьте себе, что ему еще ко всему этому нужно обладать и кое-каким талантом. А, кроме того, не обойтись здесь и без определенной степени удачи, и совсем уже будет хорошо, если он окажется режиссером, уже имеющим за плечами хотя бы одну-две успешно снятые картины.

Из всего этого, как вы сами понимаете, у меня в наличии было лишь одно – кое-какой талант.

Понимаю, что в сказанном выше кое-кому из числа тех моих соплеменников, которым свойственно – скажем так – жлобское содержание, бросилось, прежде всего, в глаза то, что все-таки важно, чтобы кандидат на, так называемый, «запуск» был казахом.

Ох, не люблю я все эти разговоры: они оскверняют душу. Да и, согласитесь, чему тут удивляться? А уж, тем более, негодовать? Ну, что плохого в том, что казахи, – впервые за всю свою многострадальную историю получив, так называемую, независимость, – начали с того, что стали, прежде всего, реабилитировать и поднимать все свое национальное, в том числе, и кино.

Это – если говорить о бюджетных средствах.

Случается и так, что кино в Казахстане финансируется продюсерами из-за рубежа, но и их интересует исключительно национальное казахское кино. И если кому-либо из них приспичит продюсировать русское кино, то он и поедет за этим в Россию, потому что справедливо полагает, что русское кино на его деньги смогут снять только там – ну, на хрена ему кино, снятое представителем русской диаспоры Казахстана?! Та же история и с российскими продюсерами – русские проекты они легко могут реализовать у себя на родине.

В общем, как правило, кинематограф диаспор никого не интересует. Был, правда, некогда один феномен – корейское кино новой волны в Японии. Но – о нем какое-то время поговорили, да и успешно про него забыли. Навсегда.

В общем, куда не повернись, а со всех сторон вилы – снимать кино самому не было ни малейшего шанса. И не удивительно – что делать, если поступал я в ЛГИТМиК еще в стабильные советские времена, когда, казалось, ничто этой стабильности не угрожало, а заканчивал это учебное заведение уже во времена развала и разрухи, когда кино снималось лишь с целью отмывания денег и только чернуха (в России), а в Казахстане и вовсе пребывало едва ли не в коме.

Оставалось, мнилось, только одно – киношничать в качестве ассистента или второго режиссера на чужих картинах, но – с моим ли характером? Сбежал я уже с первых же съемок – с тех самых, из Северного Казахстана – причем не позднее, чем через неделю.

Снимать какую-то муть? Обслуживать творческие запросы какого-то олуха? На побегушках? Нет уж, дудки! И я покинул те дремучие места, даже не помахав коллегам на прощание ручкой. Чем, кстати сказать, заработал себе на киностудии пресквернейшую репутацию – причем, настолько, что после этого случая меня не то что ассистентом режиссера, но и рабочим киногруппы навряд ли взяли б. Ну, и пусть! Чихать я на них хотел!

В мою креативную дверь осторожно постучали.

– Ника, ты здесь? – раздался голос Жаика (так меня почему-то, не сговариваясь, все называли с самого детства – независимо от моего возраста и географического местонахождения).

        – Здесь, – нехотя отозвался я и убрал руки с клавиатуры (впрочем, текст выстукивался вяло). – Заходи.

Дверь в свое подземное логово я сочинил сам – проем был небольшим, вне всяких стандартов, и чтобы отделиться хоть как-нибудь от всего остального человечества, мне пришлось соорудить нечто напоминающее японские раздвижные двери – внакладку. Вышло хоть и кустарно, но вполне приемлемо.

Дверь – по своему обыкновению, издав неприятный звук на полозе – приоткрылась, и в мое логово проник Жаик.

– Закрывай! – голосом, не имеющим ничего общего с гостеприимством, потребовал я.

Жаик мое требование выполнил, и плюхнулся на кушетку подле меня (вообще, Жаик – это на казахском то же самое, что и Яик – так когда-то, если кто еще помнит, называлась река Урал. Это Екатерина Вторая, разгневанная тем, что яицкие казаки составили основу войска Емельяна Пугачева, после подавления восстания в 1775 году потребовала переименовать легендарную реку).

– Чего хотел? – продолжил я в том же тоне.

– Так, с тобой поболтать и от Дамира отдохнуть.

– Что, опять грузил?

Жаик усмехнулся:

– Конечно, он же без этого не может, сам знаешь!

Дамир был шефом нашего рекламного агенства, а заодно, кстати, и довольно известным в Казахстане режиссером кино.

– Как тебе новые девочки? – лениво поинтересовался Жаик.

– Какие? – прикинулся я, на самом деле, сразу поняв, кого он имел в виду.

– Да, ладно тебе – Ваньку валять, старый хрен! – Съязвил Жаик. – Небось, уже не раз вздрочнул тут на них – в подвале. Так сказать, виртуально отымел. (Увы, прямая речь! Правда жизни в литературе ведь превыше самой литературности, не так ли?)

– Жаик, не парь мне мозги! – Разозлился я. – Чего ты хочешь от меня?!

– Поговорить, – вновь усмехнулся он, – я же сказал. Девочки тебе как?

– Ты про Дарину и Аню маленькую? (Была еще в агентстве и другая Аня – несколько повыше ростом Аньки и, чтобы их не путать, Аньку стали называть Аней маленькой).

– Ну! – кивнул в подтверждение головой Жаик.

– Девочки как девочки, – постарался я увильнуть от продолжения разговора, но – не тут-то было.

– Не скажи, – упрямо возразил Жаик. – Дарина, может, и так себе, а вторая – то, что надо. Я бы трахнул.

– «Трахнул»! – передразнил я, и невольно, в сердцах, даже немного себя выдал: – Почему ж только «трахнул»? По-моему, с такой девочкой можно и нечто большее, чем трах планировать.

– Типа? – подначил Жаик.

– Поухаживать, повстречаться – роман, одним словом! – пояснил я.

– Не-а! – засмеялся Жаик. – У меня жена есть! И дети. Я бы только трахнул. Я бы и Дашку трахнул – для этого пойдет, но – Аньку, конечно, лучше.

– Трахальщик нашелся! – возмутился я. – Ты на себя в зеркало-то смотрел?! И вообще, иди отсюда! Читал, что на дверях написано? Английский знаешь? Не беспокоить! – вот, что там написано. Иди, к черту, работай!

– Ну, и сиди у себя здесь в подвале! – разозлился и Жаик. – Крыса подвальная! Старый хер! – добавил он, уже поднявшись и выходя из моего «логова».

– Ты на себя посмотри! – крикнул я ему вслед (Жаик был немногим моложе меня). – Старый похабник! Вали отсюда, мой маленький хоббит! (Последнее обращение было моей старой и избитой уже издевкой над ним – с намеком на его совсем уж непрезентабельный рост и сальную физиономию).

Я встал и задвинул за ним дверь. Настроение было окончательно испорчено, и потому, заглушив комп, я улегся на кровать.

«Бродят тут всякие!» – подумалось с раздражением.

Случаются такие изгибы судьбы, когда служебная необходимость или соседство, или что-нибудь еще в этом же роде – в общем,

 

Глава 3

сама жизнь вынуждает нас порой общаться совсем не с теми людьми, с которыми мы предпочли бы общаться, будь на то исключительно только наша добрая воля – и случается такое, увы, довольно часто.

Но – как знать! – в какие дебри завела бы нас наша добрая воля, если б все в нашей жизни подчинялось только ей?

Надпись на моих дверях, на которую я намекал Жаику, на самом деле, была не просто надписью, а целым стихотворением – шутливым, разумеется, – которое я сочинил и повесил на входе в свое «логово» почти сразу после того, как соорудил свою «японскую» дверь:

 

                DON`T  DISTURB

Оставь надежду всяк сюда входящий,

Не докучай мне лаской и мольбой –

Стук сердца твоего, увы, саднящий

Пусть раздается в комнате иной.

 

Твоя карьера, гнев твой и запои,

Твой флирт, твой фарт, величественный путь

Достойны быть! (Но только не со мною,

А этажом повыше где-нибудь).

 

А я – где ад и сигаретный пепел,

Стук клавиш, бред, философа печаль –

Здесь мой подвал и мой душевный трепет!

И мне тебя нисколечко не жаль.

 

Я поднимусь к тебе, неистовый поклонник,

Коль объявился ты для дружбы и вражды. –

Вот только высплюсь, полистаю Сонник,

Стих сочиню и – поднимусь. Ты жди.

                (с одобрения Данте)

 

И здесь, пожалуй, будет самое время объяснить, как я докатился до такой жизни – то есть, до жизни в подвале (в подвале офиса) – тем более, что это не единственное в этом изложении, в чем мне, так или иначе, придется давать отчет читателю.

Свое жилье прежде у меня, естественно, было – досталось в наследство от матери, но – едва успев вступить в права на эту квартиру (прожив в ней в гордом и независимом одиночестве всего какие-то месяцы), я потерял эти права самым наиглупейшим образом – только со мной и могла случиться такая чудовищная история. Хотя, – почему «только со мной»? Разве мало людей за все эти перестроечные и постперестроечные годы оказались жертвами самых, что ни на есть, отъявленных мошенников и проходимцев? Особенность же моей истории лишь в том, что меня попросту, как теперь говорят, «развел» близкий друг, или, во всяком случае, человек, которого я таковым считал.

Турган стал обхаживать меня сразу же – едва я только вернулся из Питера домой – еще и квартиру-то на себя не успел оформить.

Кто такой Турган? Вы уже, наверное, и сами догадались – мой давний друг, друг, что называется, детства.

Принадлежал он к тому беспокойному и предприимчивому племени, что частью расселилось по странам Центральной Азии – Казахстану, Узбекистану и Киргизии, и – в немалом числе – на Севере Китая, в Синдзяне; и которое сами представители этого племени называют уйгурами. Впрочем, насчет названия этого ушлого племени среди сведущих людей бродят упорные слухи, что, на поверку, уйгуры – это самоназвание, и никакого отношения ни к древнему государству Сабур, ни к такому более позднему государственному образованию на территории нынешнего Казахстана, как Уйгурский каганат, современные уйгуры ничуть не имеют, а, стало быть, также не имеют отношения ни к древней письменности тех уйгуров, ни ко всем другим их достижениям культуры, которые имеют отражения на страницах мировой истории (чем современные уйгуры кичаться по всякому поводу и без); и, на самом деле, современные  уйгуры – потомки древних бездомных кашгарских племен, однажды присвоивших себе более громкое имя.

Твердого мнения у меня на сей счет нет, но все же, думаю, что многое говорит в пользу сомнения в истинности происхождения теперешних уйгуров: допустим, то, что им так и не удалось образовать свое национальное государство; допустим, и то, что всем видам человеческой деятельности подавляющее число представителей этого племени предпочитает деятельность торговую – причем, в самом примитивном виде (купи-продай) – в сфере же искусства уйгуров встречается крайне мало и, как правило, таковые особенными талантами и яркостью не блещут. Что же касается сферы производства в любых ее проявлениях – там уйгуров и вовсе не сыскать.

Для чего я все это рассказываю? Да лишь для того, чтобы было легче понять, до какой степени я в ту пору, как принято в таких случаях говорить, «лоханулся». Ведь все, что я только что привел выше, я знал и тогда: знал, что уйгурский мой приятель ничуть не отличался от своих соплеменников в лучшую сторону по своим нравственным качествам, более того, – положа руку на сердце, могу сказать, что и тогда уже знал, что является он самым, что ни на есть, беспринципным черным прохвостом, но... Но как же – друг, свой, так сказать, человек, и прочее, прочее...

Впрочем, возможно, что в действительности петрушка тут совсем и не в дружбе. Вообще, странно – отчего, чем более порядочен человек, тем большую неловкость он испытывает в общении с мошенником? Причем, неловкости не за себя самого, а именно за него, за мошенника; и именно под необъясним воздействием этой загадочной неловкости и позволяет мошеннику обвести себя вокруг пальца? Почему попадает под влияние прохвоста, словно кролик под гипнотическое воздействие взгляда удава? Ведь мелькнула же у меня мысль, что может Турган запросто «кинуть»! Но я ее отмел. Как же! – нехорошо так думать – о друге-то...

В общем, убеждал он меня, убеждал, да и – убедил.

Суть его аферы (или как это правильно назвать?) состояла в следующем (в его изложении для меня): у него были кое-какие деньги, и он предлагал мне продать квартиру, присовокупить мою выручку к этим деньгам, а он-де поехал бы с этими деньгами в Германию, закупил бы там подержанные авто, доставил в Алма-Ату, и мы вместе их продали б – то есть, и продавал бы он сам, то есть, – от меня требовались только деньги, и он гарантировал двойную или даже тройную прибыль.

Поначалу я отчаянно упирался, но – вода камень точит! – дела мои шли ни шатко, ни валко, денег в моем кармане не было категорически, и категорически (по крайней мере, в ближайшее время) таковых не предвиделось, и потому я, наконец, согласился – благо и покупатель подвернулся.

Первое время Турган звонил, и даже заезжал пару раз – вроде, как отчитаться о ходе всей операции, – а потом вдруг исчез. Когда я опомнился – было уже поздно! – перебрался Турган со всей семьей – куда бы вы думали? – в Бельгию, черт ее побери, в Амстердам (вместе с моими деньгами). В те времена многие уйгуры стремились убраться их Казахстана и притулиться где-нибудь покомфортней в Европе, а европейцы – идиоты! – им это позволяли. Как же – бедные, мол, уйгурчики, пострадавшие турганчики, и в Китае их геноциду, мол, подвергают, да и в других странах не жалуют.

Ах, европейцы, европейцы! – полный абзац приходит вашей Европе – понапустили вы в свой общий дом всякую шваль, всяких папуасов всех мастей со всех дремучих уголков этой планеты, а теперь сами по углам жметесь – типа, права человека соблюдаете. Дособлюдаетесь! Не то что по углам жаться, а по щелям еще забиваться придется!

Такая вот невеселая история со мной некогда вышла.

Эх, Турганчик, Турган, Турганище! Надеюсь, тебе хотя бы икается, когда я тебя вспоминаю.

Пытался я, конечно, и к ментам тогда обращаться, да что толку? Заем был заверен нотариально? Что? Нет? И даже расписку не взяли? Тогда ваше дело швах. Да и с Бельгией у Казахстана никаких договоренностей нет. На что вы надеетесь?

Посмеялись от души – чужая беда радует черствое человеческое сердце, как ничто другое, да и само время, казалось бы, располагало к такой радости.

Я тут уже обмолвился как-то пару раз нелестно в адрес текущего времени, и у читателя есть все основания подумать, что мне присуща некоторая ностальгия по временам советским. Так ли это? Не знаю, возможно.

Конечно, теперь я могу смотреть (и доставать) те фильмы, которые мне ни в коем случае не удалось бы раздобыть в прошлом, или, допустим, слушать музыку – уж с каким трудом и за какие деньги приходилось выцарапывать винилы на советских толкучках! – я еще, увы, помню! Теперь я могу поехать в любую, в какую захочу страну – и так далее, и так далее (были бы деньги – вот в чем вопрос!) – одеться по своему усмотрению, и прочее.

Считается, что теперь можно все, что угодно, думать, и спокойно выражать  свои мысли любым способом, но – разве нельзя было думать все, что угодно, и в советские времена? А разве теперь можно выражать публично и в печати все свои мысли?

Как бы то ни было, суть для меня вовсе не во всех этих «льзя» или «нельзя». Да, я на самом деле грущу порой об ушедших временах, но совсем не по поводу тех или иных свобод или запретов, не воспоминания об «утерянном рае» вызывают мое сожаление, а, скорее, сожалеть и нередко приходиться о той былой ясности в голове и относительной безмятежности души, что были свойственны мне когда-то. Да ведь, пожалуй, и не только мне!

И, согласитесь, здесь есть, о чем сожалеть!

Но – вернемся к рассказу о том, как меня «облапошили», точнее, – к рассказу о последствиях этого «облапошивания».

Последствия были самые печальные – мне пришлось жить как перекати-поле: снимал квартиры (тягостно при моих доходах или, лучше сказать, при отсутствии таковых), проживал на дачах своих знакомых (легче, но дискомфортно), пару раз удалось договориться и пожить по знакомству в студенческих общежитиях, но – где бы я ни жил, везде это случалось недолго. Я как-то посчитал – за какой-нибудь десяток лет я поменял как в черте города, так и далеко от этой черты более тридцати мест жительства.

Само собой, когда знакомые киношники – Дамир с женой – сняли этот особняк и открыли в нем рекламное агентство, а затем предложили мне жить в особняке – так, чтобы я присматривал за хозяйством, то есть – сторожил, ухаживал за газоном, приглядывал за отопительной и прочими системами офиса (это для меня было не сложно – учитывая мое первое механическое образование), я сразу же согласился.

Разумеется, помещение для моего проживания подыскалось не ахти-какое – полуподвальное, без окон и вентиляции; и потому пришлось изрядно потрудиться, прежде чем оно приняло божеский вид – потрудиться и над вентиляцией, и над отделкой. Но, в конце концов, вышло вполне приемлемо, а, главное, комната моя располагалась на отшибе – в подвал почти никогда и никто не спускался, производственные звуки ко мне почти не долетали – идеальное место для творчества: особенно, если учесть, что несложные мои обязанности времени отнимали совсем немного, платили мне не так, чтобы очень, но все-таки вполне на жизнь хватало, голова ни о чем не болела, и потому мне не оставалось ничего другого, как на самом деле начать творить.

Что же я делал? Кропал сценарии и бомбил ими российские кинокомпании. К сожалению, тщетно, но – как в таких случаях говорят умные люди – важен процесс, а не результат.

Дамир даже пытался затянуть меня в креативную группу, но, побывав однажды на штурме, я от экспериментов такого рода наотрез отказался – уж слишком скучным и неблагородным показались мне подобные потуги в рекламном деле, и слишком уж ценными представлялись мне мой подвальный покой и тишина.

И, чтобы уж совсем покончить с этим нелепым объяснением – то есть, как я докатился до этого подвала, – скажу без обиняков: по существу, я чувствовал себя совершенно счастливым человеком. И это ощущение счастья не покинуло б меня и до настоящего дня, если б...

 

Глава 4

«Не надо бояться и не надо считать запретным все то, чего желает наша душа. ...Когда вам снова взбредет в голову что-нибудь совсем безумное и греховное, ...если вы захотите убить кого-нибудь или совершить какое-нибудь гигантское непотребство, подумайте на миг, что это Абраксас в вас так фантазирует».

(Герман Гессе, «Демиан», слова Писториуса к Синклеру)

если б в агентстве однажды не появилась Анька и не лишила мою душу столь желанной, той почти советской безмятежности, какой мне с таким трудом удалось достичь.

Сверху донеслась быстрая дробь женских каблучков по мраморным ступеням лестничного марша.

«Анька!» – догадался я: только она умела так быстро сбегать по лестнице, и только звуки ее шагов я способен был различить даже из своего подвала. Догадавшись, я внутренне напрягся: вполне возможно, что она шла именно в подвал – не ко мне, конечно, а в котельную – там моими усилиями и по ее просьбе еще вчера был смонтирован металлический стеллаж для хранения анкет респондентов с акции «Золотая лихорадка». Целый день я ждал этого момента, боясь при этом пропустить его – так хотелось с глазу на глаз перекинуться с нею парою фраз, пусть и незначительных.

Да, действительно, похоже, Анька на самом деле шла в подвал – стало слышно, как она свернула на лестницу, ведущую вниз, и ее каблучки застучали уже совсем рядом. Вот послышался звук открываемой двери, которая вела в тот небольшой холл, что разделял мою комнату и котельную, и в котором для сотрудников агентства был устроен небольшой спортзал, если можно так выразиться: старый ковер, на котором обреталась небольшая древняя, очевидно, «самопальная» штанга, да пара комплектов гантель – ничего особенного, все лишь для того, чтобы немного размять затекшее тело.

Моя японская дверь, реагируя на то разряжение, которое возникало всякий раз, когда дверь в холл быстро открывали, слегка качнулась, выдавая присутствие Аньки. Я немного выждал, прислушиваясь, как ее каблучки протарабанили в котельную, не спеша сполз с кровати, и направился в ту же сторону.

Анька, придерживая подбородком кипу анкет, которая была у нее на руках, старательно раскладывала их на стеллаже – по городам, над соответствующими бирками, наклеенными по кромке стеллажа.

Вообще, сегодня она была одета не так, как мне нравилось у нее больше всего, и не совсем так причесана – мне нравилось, когда она приходила в офис в юбках подлиннее и в обтягивающей майке или рубашке, а волосы безупречно зачесывала назад и стягивала их там на затылке. В таком виде она всегда производила впечатление очень изящной и воспитанной молодой женщины. Сегодня же она была в топике, бретельки которого, то и дело, норовили сползти с ее соблазнительных плеч, и в очень короткой юбке, волосы лишь слегка заколоты где-то сбоку – так она выглядела словно бы несколько растрепанной и невероятно возбуждающей – как будто б ее только что кто-нибудь страстно и долго обнимал и целовал где-нибудь в укромном месте, но – под влиянием обстоятельств им неожиданно пришлось прервать это приятное занятие, а Аньке в этом растрепанном виде появиться на суд общественности, так и не успев привести себя в порядок. Это был образ очаровательной юной шлюшки, и меня это не только дьявольски возбуждало, но еще и изрядно раздражало. Почему? Не знаю. Наверное, потому, что в образе воображаемого мужчины, будто бы ее недавно ласкавшим, я не видел себя.

Войдя в котельную, я прислонился к косяку проема дверей и сложил руки на груди. Она оглянулась на мои шаги и, заметив меня, слегка улыбнулась, а затем снова вернулась к своему занятию.

– Привет, – сказал я лишь для того, чтобы что-нибудь сказать.

– Мы уже здоровались с утра, а час назад общались на террасе. Забыли? – снова улыбнулась она.

– Нет! – упрямо мотнул я головой. – Все равно – привет!

– Ладно! – шутя, согласилась она.

– Нравится? – спросил я, и показал головой на стеллаж.

– Угу, – подтвердила она. – Спасибо, большое...

Я усмехнулся:

– «Спасибо» – это как-то уж очень несущественно.

– В смысле? – поинтересовалась она, водворив последнюю пачку анкет на место, и обернувшись ко мне.

Я несколько замялся (эта моя вечная нерешительность в отношениях с женщинами, которые по-настоящему нравятся):

         – Ну, там, допустим, скажем,... что-нибудь типа поцелуя, – она вскинула на меня изумленные глаза, – дружеского, – прибавил я, – так, ничего особенного...

Я ожидал какой угодно реакции – резкости, даже грубости, и даже насмешки, в самом малом – недоумения, но только не той реакции, которая последовала: она вдруг опустила глаза и, немного при этом покраснев, как-то неуверенно сказала:

         – Ну, это... это вы уже слишком, Никита..., – а затем, вновь вскинув на меня глаза, в глубине которых можно было угадать какое-то подобие вопроса, сделала движение к выходу, но – я загораживал ей проход. – Пусти, дай пройти, – тихо попросила она.

Я, отметив про себя это вдруг вырвавшееся у нее «ты», посторонился, и она, едва заметно и с некоторым облегчением вздохнув, как почувствовавшая воздух свободы птица, выпорхнула наружу из этой импровизированной клетки. И только, когда перестук Анькиных каблучков затих где-то вверху, я услышал, как бешено колотится мое сердце.

«Нимфоман чертов!» – сказал я самому себе и вернулся в комнату.

Вообще, мои взаимоотношения с женщинами всегда складывались как-то странно – изначально. Я и начал-то поздно – я о сексе. Уже не помню точно, во сколько лет это случилось у меня впервые, но совершенно отчетливо помню, что среди моих друзей и приятелей был последним, кто сумел, наконец-то, приобщиться к этому почетному (для молодых мужчин) ряду просвещенных. Меня всегда сковывала какая-то нерешительность, связанная, возможно, с известной стыдливостью (!) или еще черт его знает с чем.

В чем тут дело? Не знаю. Я рос без отца – он рано умер, сраженный циррозом печени, и, увы, этому в немалой степени содействовало непомерное употребление дешевой водки. Психоаналитики считают, что когда мужчина воспитывается одной лишь матерью, без отца, то велика вероятность развития гомосексуальных наклонностей. Пусть считают – меня, по счастью, сия участь миновала – интерес вызывали только женщины, но – как правило! – женщины значительно моложе меня. В тридцать я это уже понял и осознал со всей определенностью. И вот еще информация к размышлению: успеха я добивался обычно лишь в тех случаях, когда он мне был на самом деле и не столь важен – чаще всего со смазливыми, не обремененными излишними понятиями о женской нравственности, особами. Скажет «да» – хорошо, «нет» – тоже неплохо. И такой подход часто оказывался продуктивным с точки зрения достижения результата и комфортным с точки зрения развития отношений, да и расставаться с такими женщинами мне в итоге было довольно легко и просто. Но вот с женщинами, которые меня действительно интересовали, которые мне поразительно нравились и вызывали самую страстную жажду обладания – одним словом, бесспорными красавицами, я почему-то всегда вел себя, как полный идиот – мешало и невесть вдруг откуда взявшееся волнение, и неверная оценка ее мною, данная оттого, что я мысленно возводил таких особ на самый, что ни на есть, высоченный пьедестал. И потому таких особ у меня было всего-ничего. Кто? Юля с Васильевского острова да татарка Рита из алмаатинской Татарки. Вот, пожалуй, и все. Да и тут достигнутый успех бывал уж как-то совсем летуч и непостоянен. Да что там говорить! – в ЛГИТМиКе, в актерских мастерских была масса красавиц, многие из которых мне всамделишно нравились, и я любил работать с ними в своих этюдах на площадке, мне нравилось снимать их в своих курсовых и дипломке, но – разве я посмел хоть когда-нибудь предложить любой из них хоть что-нибудь другое? Не посмел! – дурень...

Так в чем же тут дело? – спрашиваю я еще раз. Быть может, в том подлинном уважении, которое вызывала во мне мать? Или в том пуританском воспитании, которое она исповедовала? Добавьте еще сюда и русскую литературу, и кинематограф, женские образы в которых в большинстве случаев не имеют ничего общего с реальными женщинами. Или, возможно, причина в том, что у меня никогда не было желания говорить о женщинах и о сексе с матерью? – моя застенчивость и простодушие матери, которая, по моему мнению, вряд ли смогла б меня понять, и все такое прочее...

Ответов нет! – у меня.

В любом случае, в результате того авантюрного образа жизни, которого я придерживался, по крайней мере, с того дня, как увлекся кино, и до того дня, как попал в это агентство, и под влиянием тех творческих позывов, что с определенного времени и уже давно стали присущи мне, к нынешним своим сорока трем годам я превратился в совершенно асоциальную, или, как теперь часто говорят, в социально-неадаптированную личность. Кто я? Бомж? Бич? Философ, мудрствующий в драных штанах внутри дырявой бочки? Выбирайте любое из этих определений. Смешно сказать, но к этому дню я был не только холост, но и вообще ни разу не был женат. Впрочем, если уж все доводить до абсурда, то могу напомнить, что среди всего ряда именитых философов прошлого – как минимум, от зарождения человеческой мысли и по классическую немецкую философию включительно – был женат один лишь Сократ, но – вот вам юмор, вот вам усмешка Сократа – на самом деле, он был педерастом. Любопытно было б спросить у него самого – а для чего ему понадобилась эта жена? Чтоб было, кому месить глину для глиняных дощечек? Или для того, чтобы засекретить истинные наклонности своего зада? Но зачем? У древних греков такие наклонности считались, чуть ли не нормой.

И, как однажды презрительно заметил кто-то из аристократов тому кретину, что проживал в бочке: «Сквозь дыры на твоем рубище виднеется твое тщеславие!», так и мне при всей моей асоциальности было свойственно если не тщеславие, то уж некоторое честолюбие безусловно.

А еще меня интересовали юные девушки, а одна из них попросту едва не сводила с ума.

На что я надеялся? Опять же, – не знаю. Как я и говорил уже, ей еще не минуло и девятнадцати, она не была ни похотливой шлюшкой, ни стервочкой, озабоченной поиском маржи; не относилась она, увы, и к тем редким девичьим экземплярам, которые настолько интенсивно и по непонятным причинам развиваются внутренне, что им становятся абсолютно неинтересным общение не только со своими сверстниками, но и с уже сложившимися мужчинами, и потому им приходится искать своего мужчину среди людей более зрелых. Нет. Это легко было понять по тем редким и недолгим моим разговорам с нею на террасе, что все же случались порой – мне всегда нравилось ее слушать, но завораживал лишь тембр ее голоса – и только, но уж никак не смысл ее слов.

О чем она со мной говорила? Так, в общем-то, о вещах для меня малозначительных, неважных: любила рассказывать о своей маме, которая, разведясь с отцом, вовсе не сломалась и великолепно выглядела – молодо, и одевалась, как молодая (так, что Анька порой выпрашивала у нее поносить супермодные джинсы), более того, – на пупке у мамы красовался пирсинг (что ее юную дочь, видимо, восхищало особенно), и так далее, все в том же духе.

Если честно, то все Анькины разговоры со мной и сводились-то исключительно к одной лишь ее маме, которую она, несомненно, искренне любила. И слушая ее, я мысленно спрашивал у себя – а где же тут мог бы оказаться я, если вдруг, а? И грешным делом мелькала мысль – уж не сватает ли таким непритязательным образом Анька меня со своей матерью?

О, нет, Анька, я тебе верю – твоя мама великолепна! – но пусть она осчастливит кого-нибудь другого, не меня, а меня интересуешь только ты, причем настолько, что ты, видно, и представить себе этого не можешь.

Ах, да! – еще она мне рассказывала о своей учебе и, разумеется, о своих планах на будущее – какая женщина удержится от того, чтобы не поведать вам о своих мнимых или подлинных перспективах – особенно, если речь идет о женщине еще столь юной?

Она училась в колледже при университете и вот-вот уже должна была закончить его, а затем сразу же поступать в сам этот университет, на ту же специальность – кажется, туристический бизнес (теперь и это изучают в университетах, скоро уже торговкам картошкой будут предлагать получать университетское образование по соответствующему профилю).

Училась она на «отлично» и надеялась на красный диплом, а в агентство, как уже можно понять, устроилась лишь на время, чтобы немного подзаработать, и лишь до того времени, пока не начнутся занятия в универе, в вероятности поступления в который она, пожалуй, даже и не сомневалась.

В общем, как не крути, как не верти, а везде рогатки. Уж вы-то меня понимаете?

Но что же меня так волновало в ней? Ее душа? Конечно же, мне бы здесь очень хотелось заявить, что это именно так, но поступив таким образом, я навсегда б рисковал остаться в своих собственных глазах ханжой, а уж в этом-то виде мне существовать никак не хочется – пусть лишь всего только в своих собственных глазах. И даже, если я заявлю, что меня влекло в ней все – душа равно как тело, то все равно солгу, и в итоге все так же буду ханжой.

Нет, мой дорогой читатель, уж вы-то, наверняка, уже догадались, ЧТО влекло меня к ней – ее тело, ее тело соблазняло меня, ее лицо очаровывало, ее осанка и походка притягивали мои взгляды, голос же завораживал.

О, я знаю, как легко сейчас осудить меня, как легко обозвать в лучшем для меня случае нимфоманом, паче того – похотливым похабником, необузданным и безнравственным существом – не трудитесь, как видите, я все это сделал за вас сам. Я прекрасно осознаю всю греховность своих желаний, но ничего-ничегошеньки не могу с ними поделать.

Да и что тут можно сделать?! Сколько раз я перед сном мысленно представлял, как ласкаю ее чудесное тело, сколько раз мысленно овладевал им, сколько раз перед моим внутренним взором проходили видения наших сплетенных в преступной страсти тел – и какое же дикое возбуждение я испытывал от всех этих фантазий! До какой степени упругим становилось то, что располагается у нас, грешных, там, где и должно располагаться, и в таком состоянии оставалось уже долго, мешая уснуть, и продолжало оставаться и впредь – даже тогда, когда сон все-таки одолевал меня, чтобы с утра, едва я разлеплял глаза, напомнить мне, что я – мужчина! – и что есть на этой планете юная женщина, столь желанная мне. Впрочем, иногда везло – возбуждение отпускало благодаря вдруг пришедшим на выручку поллюциям – это в моем-то возрасте столь мальчиковское явление!

Понимаю, я говорю здесь о том, о чем обычно говорят мужчины на мальчишниках за рюмкой водки, поблескивая маслянистыми, подернутыми половой истомой глазами и уснащая свою речь самыми отъявленными сальностями, а вот поверять желания такого рода бумаге – не принято – это нонсенс, это удар по нравственности, это плевок в сторону почтенного общества, но разве так – как на мальчишнике – я обо всем этом говорю? Разве мои глаза при этом лоснятся похотью?

Нет, я просто хочу поведать вам о своей трагедии! А разве не трагедия все то, что со мною произошло? Быть может, среди мужчин и найдутся те, кто вполне меня понимают, и даже посочувствуют мне? Ведь на сочувствие женщин, боюсь, рассчитывать не приходится.

Увы...

А надежда... надежда во мне все же теплилась – она ведь, оказывается, питает не только юношей. Этот невысказанный вопрос, который таился в глубине глаз Аньки, когда она смотрела на меня ими какие-то минуты назад – что значил он, что за вопрос?

Но все же – чем, чем такой мужчина, как я, мог бы привлечь такую девушку, как Анька? Разве что теми двумя рассказиками, что были опубликованы в одном из толстых журналов Питера в мою студенческую бытность там? И которыми я, к стыду своему, втайне гордился, и хранил их в шкафу вместе с документами, как – пусть и малоубедительное, чуть ли не дохлое, но – все же осязательное доказательство моей ничем больше не подтвержденной исключительности; и которые я при первом же удобном случае не преминул подсунуть Аньке. Или, быть может, я мог ее привлечь теми сценариями, которыми безуспешно бомбил Россию – пару из которых также постарался всучить ей для прочтения? Или теми немногими упоминаниями обо мне в Инете, что можно было найти там? – о рассказиках, об участии в студенческом фестивале. Обо всем этом даже шептать-то здесь смешно, не то, что говорить, но – «надежда юношей питает»! – даже и тех, кто, не успев повзрослеть, уже успел устать и чуть ли не состариться, тех, кому психиатры ставят диагноз «задержка развития» (и это тоже обо мне?).

Но – хватит об этом, довольно рефлексировать! Я взбешен своей стыдливостью, я бунтую против моего пуританского воспитания, я не хочу больше сдерживать себя в своих желаниях – пусть и до неприличия греховных, чудовищных, бесчеловечных.

И если мне предстоит в ближайшем будущем поломать самого себя – я это, черт побери, сделаю.

И да поможет мне в этом Абраксас! – ведь это он во мне фантазирует, если...

 

Глава 5

«Истинное призвание каждого состоит только в одном – прийти к самому себе... Его дело найти собственную, а не любую судьбу и отдаться ей внутренне – безраздельно и непоколебимо».

(Герман Гессе, «Демиан», мысли Синклера).

если верить тому, о чем писал Гессе.

Абраксас! – конечно, использовать в присутствии несведущих людей незнакомое им слово, а у меня есть все основания полагать, что большинству читателей слово это неведомо вовсе (да и мне-то самому оно стало известно совсем недавно), не очень-то красиво, и потому, ради соблюдения приличий, полагается объясниться.

Когда я обмолвился, что до недавнего времени слово это было мне неизвестно, то, каюсь, несколько приврал – вернее, мне был неизвестен лишь его смысл, а само слово я узнал еще в далекой юности – вся моя компания тех лет (в том числе, и я)  увлекалась музыкой Карлоса Сантаны, и вот как-то однажды один из приятелей вынес на наш суд очередной диск Карлоса, который этот приятель неведомо где, неведомо какими правдами или неправдами раздобыл. Альбом тот мы тогда тут же заслушали, а заодно и скатали, как это обычно в таких случаях делали, на бобину, и услышанное произвело на нас весьма сильное впечатление, вот только название альбома осталось непонятым – Абраксас! Но, – как бы то ни было, – запись эта присоединилась ко всей нашей общей коллекции, слушали мы ее потом довольно часто, и всегда с удовольствием, а название – да черт с ним! – Абраксас так Абраксас; да просто захотелось так Карлосу!

Так я и не знал, что на самом деле означает это слово долгие годы. Ясным же оно для меня стало вскоре вслед за тем, как в агентстве появилась Анька – и как же вовремя это случилось!

А случилось это так: работал у нас в агентстве директором по развитию некий Отар Лория – грузин, как это нетрудно догадаться по его фамилии – довольно бойкий, неглупый и неплохой парень; и попросил я его как-то принести мне что-нибудь из Гессе почитать – из личной библиотеки Отара; желательно такое, чтоб туда был включен «Кнульп». «Кнульпа» я читал и раньше – вот уж действительно родственная душа! – и мне захотелось вновь прикоснуться к этому трагичному, но светлому и высокому образу (очень уж это было б в настроение, в цвет – ну, просто то, что доктор прописал!). Просьбу мою Отар выполнил уже на следующее утро, но не полностью, а лишь частично – «Кнульпа» в этом издании не оказалось, но – зато был «Демиан» – на тот день вещь мне вовсе незнакомая. И велика же была интрига, когда вскоре на страницах этого шедевра великого писателя я обнаружил слово «Абраксас»! – и как жадно я стал вчитываться в текст после этого...

Роман восхитил меня, как, впрочем, прежде восхищали и другие работы этого писателя, но – о причинах этого восхищения чуть ниже. А сейчас скажу, что сразу после окончания чтения, полез в поисковики Интернета, чтобы там по возможности найти больше информации об Абраксасе, но, увы, имеющаяся там информация выглядела до убогого скудно.

Что я отыскал там?

Пожалуйста:

Еще в первом веке принятого летоисчисления – на самой заре христианства – некоторые изощренные умы, насквозь пропитанные язычеством, но предчувствующие силу нового вероисповедания, стали предпринимать попытки совмещения его с верованиями старыми и привычными. Изобретаемые ими культы, само собой, были лишь продуктами интеллекта – умозрительными, а не плодами естественного движения культуры, и оттого – не жизнеспособными. Большинство из этих культов истлели в прошлом, так и не оставив почти никакого следа в сознании человечества, но судьба некоторых из них все же имела какое-то продолжение. Одним из таковых (и, пожалуй, самым заметным) и стал культ бога Абраксаса, разработанный Василидом из Александрии.

Согласно Василиду, есть некое высшее царство, где зарождается все сущее, откуда исходят сотни духов, во главе которых стоит единый и грозный бог, имя которому – Абраксас. Это ему подчинено все сущее – все другие боги и духи, и сам дьявол, и бог христиан, а сам этот грозный бог сочетает в себе оба начала – и добра, и зла, бога и дьявола, дня и ночи, света и тьмы. И ему покорно все это.

И в этом, надо полагать, и был тот соблазнительный момент, благодаря которому у культа появились последователи – в монотеистических религиях понятия добра и зла разводились абсолютно жестко – так, что не только нигде не пересекались, но, порой, даже и не соприкасались друг с другом, находясь вот так на расстоянии в вечном противоречии и борьбе (здесь уже идет моя интерпретация культа под влиянием прочтения «Демиана»). И перед человеком всегда вставал жуткий выбор: кто ты, с кем ты, на чьей стороне? Если ты поступаешь лишь так, как требуем мы, и никогда не поступаешь так, как запрещаем мы, то – ты с нами (а как страстно человеку хочется быть с кем-то, как боится он внутреннего одиночества)! Но если когда-нибудь, хотя бы единожды, хотя бы где-нибудь ты поступишь так, как мы запрещаем, то можешь оказаться не с нами, а с теми, с другими – с теми, кто против нас; мы изгоним тебя из своих рядов навсегда и, возможно, в итоге ты останешься один, но – в лучшем для тебя случае – ты будешь обречен каяться, жалея о содеянном, и молить нас о прощении. И, возможно, мы тебя простим.

Но такое разведение доброго и злого начал начисто отсутствовало в культе Абраксаса – эти начала соединялись и даже накладывались друг на друга. Культ дозволял не испытывать чувства вины и страха оказаться изгоем за свои поступки, мысли, желания – сколь бы греховны с точки христианской и общечеловеческой морали они не были.

И потому совсем неудивительно, что у этого культа появились последователи: учитывая наличие вполне определенной части греховности и порочности человеческой души (в христианском понимании этой части).

Но разве можно отрубить самому часть своего тела? Разве можно уничтожить часть своей души? – пусть и столь скверную часть.

Возникнув тогда, – на восходе христианства – немногочисленные Василидовы секты просуществовали недолго, казалось бы, истлев, как и прочие аналогичные культы, и упоминания о них уже к концу второго века отсутствуют, но – они загадочным образом возрождаются в средние века и, можно догадаться, что не в широкой народной массе, а в интеллектуально-аристократической элите общества – опять же, весьма малым числом.

Оно и понятно: попробуйте только привить такие воззрения народу и, скорее всего, вам попросту начистят рыло, но, если все же такая попытка удастся, то – даю руку на отсечение – небо вам покажется с овчинку. По сравнению с тем, ЧТО тогда случится с этим народом, Содомское пятиградие покажется вам ясли-садом в послеобеденное время – это будет сущий Армагеддон.

Но – исчезают будто бы последователи Василида и в средние века, и опять появляются – уже в девятнадцатом веке. Удивительно, не правда ли?

В своем блистательном «Демиане» Гессе как раз и описывает одну из таких сект, ни разу причем это духовное объединение нескольких исключительных людей словом «секта» не называя. Да и не к чему – ведь объединение это сложилось по интеллектуально-философскому принципу, а не религиозному. И хотя Гессе по своему обыкновению нигде не сообщает, в какое время и в какой стране находятся его герои, можно с большой долей уверенности предположить по некоторым признакам, что на дворе уже первая половина двадцатого века, а действие происходит где-то в Европе..

Герои «Демиана» – и сам Демиан, и его мать, и Синклер, и Писториус – не молятся Абраксасу, не воскуривают фимиам подле его изображения либо статуи. Кстати, дошедшие до нас изображения Абраксаса на древних медальонах вовсе не отражают суть самого культа – во всяком случае, в том понимании, которое придает культу Гессе: тело воина, голова петуха, вместо ног – змеи, в левой руке – щит, в правой – плеть. Как видите, ничего такого, что образно соответствовало б всему тому, что я наговорил выше.

Нет, герои Гессе не молятся – они живут, думают, чувствуют и поступают так, как дозволяет им суть Абраксаса, которую им довелось понять.

Совершенно не муссируя это – никаких сальностей! – но Гессе ясно дает понять, что Демиан и его красавица-мать состоят в самой, что ни на есть, преступной и греховной (с точки зрения монотеизированного человечества и его пастырей всех мастей) связи друг с другом, и причем это происходит у них как-то просто, естественно, без натуги и эпатажа, без истерики.

Да благословен будет Старый Свет! – тот, где писатель не только может поверить бумаге такие вот истории, где издатели не только смогут это опубликовать, но где такому писателю могут даже присудить Нобелевскую премию; мало того, – и где найдется немало искушенных читателей, которые смогут все это прочитать, правильно понять и по достоинству оценить.

Представляю, если б подобная история стала известна мне или, чего хуже, я сам оказался б участником подобного, а потом решился написать об этом и обнаглел в итоге до того, что осмелился б предложить эту историю издателям или редакторам! Да эти почтенные и воспитанные люди так дружно б и гневно, и одновременно плюнули в мою сторону, что я бы, несомненно, запросто потонул в их коалиционных соплях.

Но разве невозможно, что подобные истории происходят где-то и неподалеку от нас?

Да разве мало юношей в годы полового созревания просыпалось среди ночи на увлажнившихся простынях, с ужасом сознавая, что они только что во сне согрешили с собственной еще вполне привлекательной матерью, а поутру, разговаривая с нею, прятали от нее стыд в глазах, а чувство вины потом хранилось у них в самых глубинах подсознания всю оставшуюся жизнь, всячески, но необъяснимо мешая им и в отношениях с женщинами, и в выборе подлинных спутниц жизни, и в правильном построении отношений с теми спутницами – пусть и не подлинными, – которые в итоге оказывались с ними под одним кровом?

А разве потом, уже повзрослев, эти прежние юноши, неожиданно для них же, не ловили себя вдруг на том, что поневоле смотрят порой на своих хорошеньких дочерей отнюдь не по-отцовски, и, в очередной раз испытав гнетущее чувство вины, выпинывали его, поднатужась, из себя прочь, но оно – это чувство – какими-то окольными путями умудрялось вновь угнездиться в темных подвалах их психики, исподтишка внушая им непреодолимый интерес к юным стервочкам и шлюшкам, что обретались вне дома, но в самом доме подзуживало к изощренному пуританско-строгому воспитанию собственных дочерей?

Здесь есть, о чем подумать, не так ли?

Таким образом, культ дозволял своему последователю освободиться от того чувства вины, которое вольно или невольно преследует нас на всем протяжении нашей жизни, а, значит, выбраться из той глубокой энергетической ямы, в которую, хотим мы того или не хотим, мы также на протяжении всей жизни погружаемся – чувства вины за все не только совершенные в действительности поступки, нарицательные со стороны общечеловеческой морали, но даже и за те поступки, о которых мы лишь фантазировали – в своих мыслях и снах.

А разве освобождение от чувства вины не приносит человеку освобождение от душевных страданий и сладкое ощущение внутренней свободы?

Так писатель подчас избавляется от своего чувства вины с помощью своего же собственного творчества, так персонаж «Степного волка» (другого романа Гессе, мотивы которого, кстати, весьма отчетливо переплетаются с «Демианом») избавлялся от своего чувства вины и сопутствующей ему невольной косности с помощью озорной и раскрепощенной красавицы Гермины.

Ведь неважно, каким способом птица нашей души выберется из яйца – из того мира привычных и косных представлений, в котором мы заперты и который необходимо разрушить, чтобы полететь к богу – к свободе! И неважно, какое имя будет дано этому богу и будет ли оно дано вообще.

Здесь, кстати, следует оговориться: сам я человек вполне русский и вполне православный, хотя и далеко не набожный. И, само собой, так же, как и герои «Демиана» не курю фимиам у подножия статуи Абраксаса. В мою жизнь он вошел лишь, как средство познания самого себя и самой жизни – как философская рефлексия на свое существование в окружающем мире. Одним словом, мне чего-то сильно не хватало, и Абраксас, вероятно, пусть и с некоторым опозданием, но все же как-то заполнил эту пустоту.

Что же касается Православия, то скажу лишь одно – фамилия моя Озерянский, и фамилия эта более чем православная – в месяцеслове легко можно найти день памяти чудотворной иконы Озерянской Божьей матери. Имею ли я хоть какое-нибудь отношение к этой иконе? Или мои предки? Не знаю, не получилось ничего об этом раскопать. Но, согласитесь, относиться к Православию, как минимум, с уважением – мне, как говорится, сам русский Бог велел. Добавлю, что изображение Озерянской я даже скачал из Интернета, распечатал его на цветном принтере, вставил в рамку для фотографий и даже снес его в Кафедральный собор, подгадав под службу, для освящения, – что и было сделано, а после – повесил, как это принято для икон, в восточном углу своего логова, как, пусть и не самое исчерпывающее, но все же наглядное свидетельство моей православности.

А жажда чувства внутренней свободы может прийти к человеку любого вероисповедания – не только к атеисту. Впрочем, быть может, именно атеисту – по малой склонности его к абстрагированию и рефлексии – именно этот путь и заказан.

Не сильно погрешив против истины, могу утверждать, что на всем огромном пространстве человеческой Ойкумены за всю историю человечества лишь немногим такой свободы достичь удавалось – если, конечно, вообще кому-нибудь удалось сделать это однажды и навсегда. Но даже если этот благородный прорыв и полет случался лишь на какое-то время – пусть на какие-нибудь миги! – это стоило любых усилий.

Да и чего стоит сам процесс достижения этого!

И понятно, что те немногие, кому удалось познать это чудо, – не такие, как все. Они – иные. Даже если человеку и не удалось сделать это однажды и навсегда, память об испытанном наслаждении и счастье подлинной свободы на всю оставшуюся жизнь проложит между ним и человеческим обществом непреодолимую межу.

Очень интересна трактовка такого иночества, данная Гессе в романе устами своих героев через историю Каина – и как разительно Каин Гессе отличается от Каина всего остального человечества!

Для всего остального человечества (или, вернее, подавляющей его части) библейский Каин, безусловно, образ в высшей степени нарицательный и отрицательный. Как же! Убийца своего родного брата! – за что и был по заслугам наказан Богом.

Как-то удалось посмотреть роскошный голливудский фильм «Библия» 1966 года с великолепными и очень живыми декорациями (что удивительно, учитывая время выпуска картины), костюмами и блистательными актерами – Ричардом Харрисом, Питером О`Тулом , Эвой Гарднер и другими. Очевидно, что история Каина настолько поставила в тупик создателей картины, что они, надо полагать, искренне желая найти хоть какой-нибудь мотив того, почему господь призрел на жертву Авеля и отверг жертву Каина, показали, что Каин жадничал – то есть, собрав подношение обильное, несколько замялся, а потом изрядно это подношение поубавил. Но ведь ничего подобного в Библии не написано! В Библии написано, что Бог принял жертву Авеля – скотовода,  – которая, разумеется, была животного происхождения, и отверг жертву земледельца Каина, которая, само собой, была растительного происхождения.

Почему?

С абсолютной точностью на этот вопрос мог бы ответить лишь сам Бог. Я же полагаю, что таким образом сочинители Библии хотели дать понять, что в качестве жертвенного можно использовать лишь плоды животноводства, но не земледелия, и таким жутким способом недоумчивому человечеству на веки вечные вдалбливалась в голову философия хлеба – великая ценность этого продукта! – настолько, что даже самому Богу продукт этот жертвовать нельзя, не говоря уже о том, чтобы расходовать хлеб каким-нибудь другим и вовсе безнравственным, нерадивым или тупым способом (допустим, изготовлять из него биотопливо).

Но – вернемся к Каину. Отвергнутый, он разгневался до того, что убил Авеля, за что и имел вскоре нелицеприятную беседу с Богом, после которой был навечно обречен стать скитальцем между людей.

Преступник ли Каин? Да, так принято считать – убив брата, он совершил омерзительный (согласно доминирующей общественной морали) поступок.

Но – почему он это сделал? Почему столь немногим очевидно, что Каин совершил убийство из самой горячей – ревностной! – любви к Богу? Разве не поэтому господь сохранил ему жизнь? Разве не поэтому, обрекши Каина на вечные скитания среди людей, Бог поставил на нем знамение – знаменитую Каинову печать! – дабы никто из людей, встретив несчастного, не убил его или не причинил  какого-либо другого вреда? – за что людям обещалось отмститься всемеро. Разве не поэтому позже господь все же помиловал Каина и позволил ему осесть в других землях и обзавестись потомством, которое оказалось весьма талантливым в ремеслах и искусствах – заметим! – самым творческим потомством на просторах тогдашней Ойкумены?

Но тогда можно предположить, что для Каина его тяжкий грех стал инструментом познания и причиной вступления на путь иночества. И тогда всех иных – тех, кто не убоялся своей грешной природы, а, если точнее, принял свою грешность и таким способом познал самого себя и принял свою судьбу, стал иным – можно назвать каинитами.

А разве моя слепая и неподдающаяся обузданию греховная страсть к юной девушке не дана мне тоже для этой же цели? – для познания самого себя. Ведь, возможно, и моей душе пришло, наконец, время выбраться из яйца и полететь к тому самому богу, которого зовут Абраксас?

А если это так, то какого же ляда я торчу в этом надоевшем подвале, в котором уже, казалось бы, даже сами стены пестрят пятнами, протертыми моими жгучими взглядами?

Ведь близится конец рабочего дня, и у меня есть прекрасный шанс в очередной раз разместиться на террасе и, затаив дыхание, и с наслаждением проследить, как Анька, увы, в компании с Дариной, которая будет перекрывать обзор, спустится с крыльца и пройдет к воротам – увидеть это умопомрачительное дефиле!

Подумав так, я быстро покинул свое логово и поднялся наверх, и – не ошибся! –

 

Глава 6

Анька стояла, облокотившись на рецепшин, и, о чем-то болтая с Дашкой, задорно постукивала носком босоножки по паркету, в довольно пикантной позе.

Мое появление было отмечено ею коротким взглядом через плечо, и взгляд этот, скорее всего, ровным счетом ничего не значил.

Покосившись на ее ножку, я прошел на террасу. Там уже за оживленным разговором сидели Дамир и Гиза.

Гизат был одним из тех бедолаг-киношников, кто, как и я, попытался начать не совсем вовремя и не совсем в той стране, где следовало начать (какого черта я не остался в Питере?). Таких у нас в агентстве работало трое, все в креативе: сам Гиза, Жаик и Мухаммед – все окончили одну и ту же мастерскую местной бурсы – Жургеновки. Окончить – окончили, а запуститься пока, увы, не удавалось – как и мне, понятно же. Но – в отличие от меня, они, по крайней мере, еще на что-то надеялись. И Дамир в них эти надежды старался всячески подогреть. Подогревал он и меня, но почему-то совсем не в отношении режиссуры, хотя, можно сказать, что диплом ЛГИТМиКа несколько покруче, чем диплом какой-то Жургеновки, не правда ли? Некогда посмотрев мою дипломку, он промычал что-то нечленораздельное, а вот о той парочке сценариев, которые я попросил его прочитать, отозвался довольно одобрительно, и настоятельно советовал мне, не смотря ни на что, занятие это не бросать. Оно и понятно – как я уже упоминал, кино русской диаспоры никому здесь нужно не было – это несомненно, хотя, конечно, никто и никогда этого не озвучивал не только в официальных кругах, но и даже в кругах простых – наших, в ни к чему не обязывающих разговорах.

Добавлю, что Гизат, так как был не алмаатинцем (приехал откуда-то из Северного Казахстана, из деревни с очень русским и очень грустным, как и все русское, названием – Докучаевка), как и я, жил в особняке агентства – не у меня в логове, само собой (там бы я его загрыз однажды), а в помещении креатива, которое в рабочее время служило целям служебным, а с вечера и до утра, и по выходным полностью находилось в распоряжении моего соседа.

– Не помешаю? – спросил я и, получив в ответ от Дамира утвердительный кивок головой, плюхнулся на стул рядом с ними.

Дамир – по своему обыкновению и склонности – витийствовал, или – как образно называл это Жаик – грузил. На этот раз – Гизу; тот, как в таких случаях повелось, безмолвствовал:

– Рекламу, Гиза, для того, чтобы ей качественно заниматься, нужно тоже любить. Точно так же, как ты кино любишь, так нужно и рекламу любить. Ты же любишь кино? – с пафосом ораторствовал Дамир. – Вот так же полюби и рекламу! Ты прочел те книги, что я тебе давал? – Гиза вялым кивком подтвердил. – А ты заметил, что и Огилви, и Лео Барнетт, и Хопкинс любили свою работу? Ведь иначе бы они не написали эти книги, согласен? – очередным вялом кивком головы Гиза подтвердил, что те достойные люди, имена которых к вящей убедительности своих слов только что привел Дамир, ни за что не написали б таких умных книг о рекламе, если бы не любили саму рекламу. – Так в чем дело? Почему я всех вас должен в этом агитировать? – и тебя, и Муху, и Жаика... Кстати, где Жаик с Мухой? – я их с обеда не вижу! Они здесь? – Гиза отрицательно покачал головой, и Дамир обернулся ко мне: – Господин Озерянский (почему-то он любил называть меня обычно так), вы случайно не в курсе, где эти товарищи? – Я усмехнулся и тоже отрицательно покачал головой. Дамир, поначалу вопроса подавшийся всем корпусом в мою сторону, снова откинулся на спинку стула: – Ох, пацаны, завтра я всем вам так вставлю! Вообще, обнаглели! Уволить вас, что ли? – философски спросил он сам у себя.

– Дамир! – вдруг прорвало Гизу. – Ну мы же в институт поступали не ради рекламы! Ради кино! А теперь вот вынуждены заниматься, чем попало! Тоже мне – копирайтеры, блин, креативщики!

Дамир недовольно кашлянул и Гиза осекся.

– Гиза, я вам обещал, что вы будете снимать кино?! Обещал? – Гиза вновь вяло кивнул. – Так вот, запомни – так и будет! Подожди, вышвырнут с киностудии Байшиева из генеральных – и я туда вернусь, и всех вас за собой протащу. Все будете снимать! – Он мельком глянул в мою сторону и, показав на меня пальцем, прибавил: – Даже господин Озерянский.

– Даже?! – съерничал я. – О!

– Да, да, вот увидите!

Здесь надо пояснить, что последние пару лет дела у Дамира у самого шли неважно – получив три года назад за снятую к тому времени картину приз где-то не то в Анапе, не то в Сочи, с тех пор он оставался не у дел, так как генеральным директором киностудии стал его недруг, и для Дамира денег на запуск не находилось, отчего он, естественно, нынешнего директора ненавидел всеми фибрами души.

– Вы думаете, Байшиев вечен? Думаете, всем им довольны? И под него копают, будьте уверены. Год – от силы! – и он спечется – если прежде не подохнет! А, ладно, что тут говорить! – в сердцах махнул рукой Дамир, неожиданно успокаиваясь, вновь расслабленно откинувшись на спинку стула.

В этот момент по мраморным ступенькам крыльца застучали каблучки девушек.

– Габитова, Овинникова! – с задором окликнул их Дамир. – Вы уже домой собрались?

– Да! – так же с задором отозвались те, быстро обернувшись на отклик. – Время – шесть. Все уже уходят, развозка ждет, – уточнила Дашка и показала глазами на тех нескольких человек менеджеров, которые как раз появились в дверях офиса.

– Ну, ну! А дизайнеры еще трудятся! – опять подзадорил Дамир и девушки пошли восвояси к калитке ворот.

Гиза, Дамир и я, молча, отследили дефиле девочек.

– Хорошенькая девочка! – спустя минуту после того, как все уходящие покинули территорию офиса, задумчиво заметил Дамир: – Ножки, шейка..., – и я внутренне напрягся: тоже ведь – еще один конкурент! – И, надо полагать, опасный.

И не было ни малейшего смысла прояснять, кого именно он имел в виду из всех тех, кто только что прошел перед нами. Уж, разумеется, не Дашку!

Да, не у меня одного глаза были на месте!

– Хорошо тут у вас, пацаны! (Условно, мы с Гизой считались хозяевами особняка). – Еще глубже откинувшись назад и заложив руки за голову, с нотками блаженства в голосе произнес Дамир.

Надо сказать, что в особняк этот агентство переехало совсем недавно – в конце прошедшей зимы и, по сравнению с предыдущим офисом, который размещался в обыкновенной четырехкомнатной квартире, всем здесь очень нравилось: во-первых, потому, что теперь мы находились в одном из верхних районов города, ближе к горам, где даже климат был иным – летом попрохладнее, а зимой – потеплее, чем в средних и нижних районах, находящихся уже почти на равнине; во-вторых, и – главное! – здесь куда легче дышалось, благодаря более чистому воздуху; в-третьих, здесь было много места, много подсобных помещений – в том числе, и гараж, который частично использовался под склад для всяких прибамбасов, что оставались после различных пиар- и промоушин-акций, съемок роликов и прочего, а также просторный задний двор с голубыми елями по периметру и газоном в центре, на котором была разбита гранитная площадка, где поставили огромный тент, тиковый стол и плетеные стулья, и где так удобно было проводить не только встречи с клиентами и партнерами, не только совещания и креативные штурмы, но и прекрасно отдыхалось, а наличие небольшой мангальницы, прятавшейся в самом углу в тени одной из елочек, как нельзя лучше этому способствовало – ах, какие же веселые у нас проходили корпоративные вечеринки!

– А что, пацаны, – с хитринкой покосился на нас Дамир, – быть может, собаку заведем, а? – сам он был заядлым собачником. – Я вот, домой прихожу – Буш, падла, радуется! (Так звали его коричневого лабрадора). Подойдет ко мне, голову на колени положит, ластится!

Мы с Гизой, не сговариваясь, отрицательно покачали головами.

– Ну, что, ну, что, пацаны, – продолжал настаивать Дамир, – почему нет?!

– Слюни те-кут! – передразнил я Дамира в тон ему.

– Да причем здесь слюни? – закипятился Дамир. – Вы же тут совсем одинокие. Хоть бы бабу себе завели – хотя бы одну на двоих...

– Я над этим работаю! – угрюмо перебил его Гиза.

– А господин Озерянский? – с подначкой поинтересовался Дамир.

– Нет, Дамир, нет! – категорически подключился я, чтобы увести разговор со скользкой стези. – Ничего против тварей божьих, братьев наших меньших не имею, но возиться с ними не хочу и не буду – аллергия у меня на них. Брезгую я их!

– Твоя будет собака! – безапелляционно заявил Дамир.

– Что?! – не на шутку встревожился я.

– Посмотришь, ты ее полюбишь, – добавил он, и вдруг окрикнул: – Дорогая! – мы с Гизой оглянулись и увидели Ефросинью – жену Дамира, которая работала вместе с ним бок о бок, и возглавляла продакшин. – Я тут пацанам собаку завести предлагаю, – пояснил Дамир.

Ефросинья мрачно поглядела в ответ на мужа и отрезала:

– Никаких собак!

– Но, дорогая..., – попытался возразить он.

Но она перебила:

– Я сказала! Достаточно мне того, что дома будто кинологическая станция или кружок юного натуралиста. Еще офис в собачник превратим.

Дамир иронически ухмыльнулся – мол, что тут поделаешь! – не видать вам, пацаны, собаки.

– И правильно! – поддержал я его жену. – Мы здесь с Гизой вместо собаки!

– Ты домой едешь? – позвала Дамира Ефросинья.

– Нет, дорогая, – отказался он. – Я тут еще с пацанами немного посижу. Поезжай сама. – Они прибывали на работу порознь: он на своем внедорожнике «БМВ», а она на своем – «Паджерике».

– Как знаешь, – равнодушно бросила она и, уже было двинувшись с крыльца по направлению к калитке, вдруг, заметив что-то в той стороне, остановилась, как вкопанная: – А это еще что за на хрен?! – гневно, и оттого не выбирая выражений, воскликнула она.

Мы, привлеченные ее вскриком, разумеется, посмотрели туда же.

Там кто-то, пытаясь войти во двор, возился с кодовым замком калитки ворот – и в этом, само собой, ничего необычного не было – в горизонтальном проеме между нижней кромкой калитки и брусчаткой видны были чьи-то ноги, – что тоже вполне естественно, но – изумляли сами эти ноги! – босые, тощие и волосатые.

Мы – выжидали.

Наконец, калитка отворилась, и во двор проник Муха. Он окинул все присутствующих безразличным ничего не выражающим взглядом и пошлепал босыми ногами по брусчатке к крыльцу – прямо на Ефросинью. Она вынуждена была посторониться, взор ее при этом оставался гневным и непримиримым, не предвещавшим ничего хорошего этому последователю учителя Иванова. Дамир наблюдал происходящее мрачно, мы же с Гизой – с веселым изумлением.

Следом за Мухой плелся Жаик, который, вне всякого сомнения, и сам находился изрядно «под мухой» – прошу прощения за плоский каламбур, и который довольно, предчувствуя последующий ивент, ухмылялся. Ах, Жаик, Жаик, любишь ты масла в огонь подливать!

Ефросинья загородила Жаику дорогу:

– Что это? – грозно спросила она, показав глазами на спину поднимавшегося по ступенькам Мухаммеда.

Жаик заухмылялся еще больше:

– Мы это... пивка немного на речке..., – принялся он оживленно и с охотой, хотя и не совсем твердым языком, объяснять: – Так этот мудик кеды на камень поставил... проветриться, а их – вода унесла, ха-ха...

– Идиоты! – вне себя бросила Ефросинья, и пошла к выходу, предварительно со значением переглянувшись с мужем.

Дамир дождался, когда калитка за женой захлопнется.

– Э, Муха! Это что за дела?! Ну-ка, иди ко мне быстро! – зло позвал Дамир.

Но – не тут-то было:

– Попрошу без амикашонства! – невозмутимо заявил Муха, переминаясь босыми ступнями по мрамору крыльца с ноги на ногу.

– Что? – пораженно воскликнул Дамир.

– Меня, между прочим, не Муха зовут, а Мухаммед, господин директор рекламного агентства!

– Иди сюда, я сказал! – вновь потребовал Дамир.

– И если вы, господин именитый режиссер, не уважаете меня, то уважайте, хотя бы, пророка! Меня, между прочим, в его честь назвали! – продолжал Мухаммед, игнорируя суровый тон Дамира. – И я, между прочим, такой же режиссер, как и вы! Вот скажите вы мне, как творческий человек творческому человеку..., – вновь завел он волынку

– Ух! – выдохнул Дамир, переглянувшись со мной и Гизой, уже и не зная, что тут можно еще было поделать. – Иди отсюда, Мухаммед! – крикнул он, перебивая Муху. – Оба идите! Завтра поговорим.

– Хорошо, я ухожу, – сразу же согласился Муха, но, в некотором замешательстве потоптавшись на крыльце еще немного, вдруг вальяжно обратился ко мне: – Никита, дай чего-нибудь на ноги. Есть что-нибудь? А то меня жена в дом не пустит... зараза!... да и в автобусе неудобно будет ехать.

– Там – в спортзале мои кеды рваные лежат, в которых я газон кошу. Можешь взять, – смилостивился я.

Дамир, несколько успокоившись, весь ушел в себя и о чем-то задумался.

Хочу заметить, что они с Ефросиньей были довольно занятной парой. Он – высокий темноглазый и темноволосый казах с лицом довольно привлекательным, правильно прорисованным природой, но с юных лет немного подпорченным подростковыми щербинками, абсолютно русскоязычный (то есть, казахского не знал вовсе – таких казахов, впрочем, среди городских в Казахстане полно), из абсолютно интеллигентной казахской семьи: отец – музыкальный критик, мать – доцент в универе, брат – композитор; характером сложился, пожалуй, скорее, мягкого – так что, когда сердился, впечатления ужасающего на людей не производил (что, наверное, читатель уже успел заметить), не упустил он возможность также приобрести и кое-какие познания – в литературе, музыке, но больше всего любил философию или пофилософствовать среди тех, кому поневоле приходилось его слушать – в общем, был он из тех, кого часто за глаза называют хорошим человеком, но не мужиком, почему-то при этом забывая привести доводы в доказательство его хорошего качества – не раскрывая тему, словом.

Что касается Ефросиньи, то нетрудно догадаться по имени о ее русском происхождении, хотя, проницательный человек, возможно, уловил бы в ее внешности и поведении некоторые еврейские черты (может, и в самом деле что-то было – так, на полтинничек, на четвертачек?). Роста она удалась по женским меркам весьма приличного – почти с Дамира, а на каблуках, так и вовсе возвышалось несколько над ним, волосы закрашивала в блондинку и, что особо хочется отметить – статью была исключительной, да и нога под ней усматривалась, что надо – чем, кажется, и привлекла будущего мужа при первом знакомстве на киностудии, куда однажды каким-то чудом забрела на кастинг сериала, приехав из своего Саратова погостить к родственникам и отчего-то решив, что в актрисах ей самое и место (кстати, взяли). Походя, работая на сериале в небольшой роли, стала еще и одной из сценаристок этого же сериала (талантлива? – неоспоримо, любительница? – еще какая!), а после окончания сериала стала еще и помогать Дамиру, с которым они к тому времени окончательно сошлись, на его картине в качестве продюсера.

Такая вот женская карьера!

К людям, похоже, относилась немного настороженно, с некоторым прищуром, – словно пытаясь каждого выкупить, еще едва завидев, – мол, что ты за фрукт такой и чем мне можешь оказаться полезен или вреден? – и несколько с высокомерием. И люди подчас платили ей той же монетой – настороженностью при общении.

Не знаю, как за глаза ее называли люди – подслушать не удалось (не исключено, что дали бы характеристику схожую с моей), но сотрудницы агентства, говоря о ней, запрокидывали взгляд к небу и восторженно произносили: «О! Ефросинья – это да!», ничуть при этом тоже не пытаясь свой восторг мотивировать, но вкладывая в это «о», как мне чудилось, примерно то же, что советские женщины восьмидесятых вкладывали в свое «о», говоря о певице Пугачевой, мысленно сравнивая свою незавидную долю с завидной долей примы – уж этой-то удалось прорваться, она может позволить себе все, и пусть позволяет за всех нас вместе взятых!

– Ну, вы даете, пацаны! – вдруг, встрепенувшись, укорил нас с Гизой Дамир, как будто б мы были тут при делах – когда парни скрылись внутри офиса, и позвал: – Гиза!

– Что, Дамир?

– Позвонишь сегодня вечером к этим, – когда протрезвеют, – и предупредишь, что завтра я всем вставлю по самые гланды! Мало не покажется!

– Хорошо, – без энтузиазма пообещал Гиза.

Дамир поднялся.

– Так, ладно, пора и мне, – он похлопал себя по карманам и взглянул на меня: – Господин Озерянский, в бухгалтерии еще кто-нибудь остался, не в курсе?

– Кажется, там, – неуверенно пожав плечами, предположил я. – Девчонки шампанское, наверное, пьют. У Даны же племянник родился вроде.

– Хм, ну, вот, везде пьют, – недовольно бросил Дамир. – Ладно, пойду денег возьму немного, что-то совсем поиздержался, – сообщил он и пошел с террасы к дверям офиса.

– Хорошо быть директором, – съязвил я вдогонку. – Надо денег – зашел в бухгалтерию, и говоришь «дай», и тебе дают.

Дамир на ходу обернулся ко мне:

– Что положено кесарю, то не положено – знаешь кому?

– Знаю, – буркнул я.

– Да, кстати, – крикнул Дамир, уже заходя в офис, показывая глазами на стеклянный столик, за которым мы сидели, – я там вам с Гизой принес то, что ты просил.

Я глянул туда, куда он показал – на столешнице лежал дивиди-диск. Я взял диск в руки и прочел вслух:

– «Смерть в Венеции», Лукино Висконти, – и поднял глаза на Гизу: – Что, Гиза, попросвещаемся нынче вечерком?

– Если только под коньячок, – хмуро согласился он.

– Ну, тогда пойдем готовиться, – рассмеялся я, и поднялся.

Гиза поднялся следом и мы пошли готовиться к просмотру, ибо так у нас уже давно повелось – смотреть кино, предварительно этот просмотр обстоятельно мизансценировав, потому что

 

Глава 7

«Но как нам годы поравнять с тобой?

Твои и надвое помножить мало!

Я жил один. Бежал туман ночной.

И утро беспощадное вставало.»

(Из стихов Юрия Софиева, Париж, 1945г.).

серьезное кино требует от зрителя определенной подготовленности и настроя.

Что это значило для нас? Попробую объяснить – чуть ниже.

Но – сначала поподробнее о самом Гизате.

Ростом не обделил Господь и его (в отличие от меня), а учитывая, что детство, юность и молодость свои он провел в деревне, да еще и с таким русским названием, то пришлось ему не мало об те поры поработать и лопатой, и вилами (попробуй-ка, постогуй с часок сено вилами!), и ведер, надо полагать натаскался немеряно, и, хотя с тех времен и на всю оставшуюся жизнь сохранил он нескрываемую ненависть к любой физической работе, что всячески при случае подчеркивал, это трудовое прошлое порядком-таки подразвило его костно-мышечную систему и укрепило сухожилия – силой отличался отменной.

Но – не смотря на все эти заметные габариты, в его крепком теле обитал весьма трепетный дух, отчего подвергался Гиза порой самым решительным сменам настроения – от кипучей веселости и неконтролируемой болтливости (ах, как его, случалось, несло!) до полного уныния и безмолвия – заметили, каким он был только что? На террасе?

И, как это часто бывает с трепетными душами, свойственна им и известная тонкая деликатность – в высшей степени человечное это качество я ценил особо – потому, как оно так и не развилось в полной мере (так, как хотелось бы!) во мне самом, да и по моим наблюдениям и подавляющее большинство цивилизованного человечества, едва ли выглядело обремененным таковым.

Эта его природная деликатность и была, как я понимал, основой нашего с ним безконфликтного сосуществования. Ведь, согласитесь, учитывая, что мы помногу времени находились в офисе вдвоем, хамовитая навязчивость любого из нас могла легко привести к взрыву с самыми тяжкими последствиями: любое живое существо вынуждено охранять свою территорию и, само собой, в наличии такой территории нуждается, как в кислороде – даже животные!

Так кто-то из членов команды Тура Хейердала в очередное путешествие взял с собой небольшую обезьянку – быть может, макаку. И через каких-нибудь две недели плавания это, казалось бы, абсолютно мирное существо стало вдруг бросаться на людей, царапаться и кусаться. По счастью, кто-то из команды догадался соорудить для животного небольшую будочку – типа, собачьей; и обезьянка сразу успокоилась: устав от общения с другими двуногими, находившимися на плоту, она пряталась в свой маленький и непритязательный домик – то есть, уходила на свою территорию, где никто не смел ее беспокоить.

Что же говорить о людях!

Так, не сговариваясь, поступали и мы с Гизой: если, допустим, я, будучи оживленным, хотел пообщаться с ним, но видел, что он хмуро долбит клавиатуру своего компа, пытаясь как-то отвлечься посредством очередной глупой компьютерной игры, которые он почему-то жаловал, я оставлял его в покое. Гиза сполна платил мне той же монетой – за что я ему благодарен до сих пор самым искренним образом. Случалось, что мы целыми днями не разговаривали – и это было нормально для нас.

Впрочем, чтобы читатель не подумал, что я хочу «втереть» ему здесь какую-то очередную идиллию, скажу, что бывало и так, когда Гиза становился внезапно и вдруг вспыльчивым, раздражительным и гадким. В такие моменты он мог высказать кому угодно в лицо самые обидные и злые слова – как правило, абсолютно абсурдного содержания, не имевшие под собой никаких оснований, мало того, – мог совершить и поступок такого же рода в отношении кого-либо (насколько обидный, настолько же и мелочный). Бывало, он опускался даже до мелких пакостей! – к примеру, однажды перерезал провода, ведущие к колонкам старого переносного музыкального центра, музыкальные передачи с которого слушал, в основном, только Жаик, любивший, подвыпив, остаться допоздна в офисе, чем причинял нам с Гизой немало беспокойства, досаждая выбранным репертуаром – ведь слушал всякую дрянь (вроде «Виагры», да «Блестящих»), чем привел того в полное замешательство, уныние и ступор – так и не понял, бедолага, отчего вдруг навсегда заткнулся пыльный аппарат.

В такие моменты мне казалось, что в Гизате просто совершалась какая-то неизвестная ни науке, ни ему самому, ни окружающим реакция – словно, ему отчего-то вдруг надоедало быть добрым и хорошим, и он решал на какое-то время стать скверным и злым – для разнообразия! – и для компенсации...

Слава Богу! – такое с ним происходило лишь изредка.

Зато никогда и нигде я не слышал от него пошлых разговоров о женщинах или сплетен о друзьях и знакомых, о его сексуальных потехах и успехах, зато никогда и нигде не злословил он в адрес своих более удачливых коллег – чем радикально отличался, допустим, от Жаика; и... и... и зато нередко случалось и так, что наши оживления накладывались друг на друга, и тогда мы подолгу курили и беседовали на террасе о всякой всячине, не раздражая один другого – даже, если в такие дни Гизу в очередной раз «несло». Или поступали так, как решили в этот вечер – брали в ближайшем магазинчике Бахусовский коньячок или – на худой конец – бренди; окорочка, которые наскоро жарили на сковородке; стругали – тоже наскоро – какой-нибудь салатик, устраивались у меня подле моего ЖК «Самсунга» и вставляли какой-нибудь диск с фильмом в мой «ДжиВиСи»-центр. Кое-какая видеотека имелась у меня, кое-какая – у него, кое-что нам приносили.

Хорошее кино под мясо, коньячок и салатики – это, доложу я вам, чертовски здорово! Только так и нужно смотреть хорошее кино!

Какие фильмы мы смотрели? Разные, лишь бы они были крепко сделаны – классика мирового кино, классика Голливуда, прочно сшитые современные жанровые картины, арт-хаус – о, во всем этом мы знали толк!

И, чтобы уж совсем покончить с этим, возможно, и весьма субъективным, и не более чем акварельным портретом Гизата – человека, как вы, наверное, и сами догадываетесь, для меня, довольно дорогого, и больше к этому не возвращаться на протяжении всего остающегося, затеянного мной, рассказа, добавлю еще несколько мазков – последних: выделялся он и своими чертами лица – казалось бы, ничего особенного – нормальное лицо восточного мужчины лет тридцати пяти от роду, но – среди черт восточности черты казахскости как-то терялись, а, если точнее, отсутствовали вовсе. Когда несколько лет назад мы с ним познакомились в одном из кабинетов студии на случайной попойке за закрытыми дверями, он мне вообще больше напомнил жителей Кавказа, нежели Центральной Азии, или же, в лучшем случае, предполагалось что-нибудь метисное – допустим, потомок балкар и таджиков.

Сказать, что это меня сильно удивляло – не сказал бы: ведь племя казахское и вообще было довольно разношерстным внешне – наличествовали рода как тюркского, так и монгольского происхождения, да и, не исключено, что даже и какая-то малая толика древней андроновской культуры, что проживала в века былые на этих землях, и была проарийского, то есть, проевропейского происхождения, текла в казахских жилах. Да и такой пример занятен: один из казахских родов зовется «орыс» (по-казахски, «орыс» – это русские), и считает, что произошел от самого Александра Невского. Можно, конечно, предположить, что это – вымысел, народное мифотворчество; однако, как знать! – ведь и на самом деле провел князь Александр Ярославович несколько лет в Орде в аманатах. Не онанировал же он там все эти долгие годы?!

Повторюсь, подобные генные загибы среди современных казахов, так и не приведшие до сих пор к единому и обязательному генотипу – не редкость. И если, скажем, Муха сразу же выкупался как носитель тюркской крови, если в Жаике легко было угадать присутствие крови монгольской, и, в любом случае, их казахскость природа написала на их лицах жирным и крупным шрифтом, то уже про Дамира такое сказать было бы трудно – полная неопределенность в этом отношении, хотя искушенный человек мог и не ошибиться при определении его национальности на глаз.

Ну, а Гиза в этом отношении был совсем уж в стороне.

Если проводить параллель с другими персонажами моего повествования, то те, кто его знал, за глаза о нем говорили только либо-либо: «Гиза? О, Гизу я люблю!» или «Гиза! Терпеть его не могу!». Причем гораздо чаще можно было услышать первый вариант.

И последнее обстоятельство, которое меня занимало: в отличие от большинства своих соплеменников, исповедовал Гиза не ислам, а христианство, и причем в трактовке одной из протестантских сект, которых в Казахстане развелось за последние годы несть числа – то ли церковь «Благодать», то ли «Новая жизнь». Меня это порядком-таки изумляло, но делал он это как-то серьезно, по примеру всего западного христианства озаботясь поисками какого-то совсем абстрактного и дряблого, общего для всех народов Бога – в отличие от меня, искавшего Бога исключительно русского и для русских, или – по крайней мере, ту самую ипостась, которая у общего Бога была уготована исключительно для русских.

Спорить мы на эту тему – давно не спорили – смысла не имело, переубедить друг друга никому не удавалось, и потому попросту с подчеркнутым вниманием поздравляли друг друга на Рождество: я его на западное, он меня – на православное.

Да и зачем нам было спорить при таком раскладе, ведь было же и общее: взгляд на жизнь, на людей, на отношения между ними, и, самое главное, – кино!

Итак, видимо, читатель уже понял, что смотреть кино мы с Гизой предпочитали не абы как, а предварительно этот просмотр обустроив, – накрывали стол (и тоже – чтобы не как попало!), устраивались на моей кушетке со всевозможными удобствами (то есть, обложившись со всех сторон подушками) и обязательно благословляли первый кадр рюмочкой – вероятно, конечно, вы скажете, что это снобизм или даже извращение – и будете не правы! Не верите? Попробуйте сами.

Гиза с угрюмым видом, молча, жевал салат, временами отрывая взгляд от экрана и переводя его на мгновение на меня – я, предчувствуя что-то недоброе в этих его взглядах, тоже помалкивал. Прошло уже, наверное, не менее трети фильма, когда Гиза, наконец, не выдержав, спросил:

– Я правильно понимаю, о чем тут речь?

– Да, ты правильно понимаешь, – подтвердил я.

– И на хрена ты заказал у Дамира именно это? – с ноткой самого искреннего изумления в голосе, поинтересовался он.

– Просто мне захотелось пересмотреть именно это, – вяло пояснил я.

– А, понял, ты издеваешься надо мной! – с гневом воскликнул Гиза.

– Гиза! Нет! Клянусь честью! – попытался возразить я. И добавил: – Ты же пишешь сценарий про алмаатинских лесбиянок. А это, – я кивнул головой в сторону экрана, – что-то из той же самой оперы.

– Ладно, черт с тобой! – сокрушенно хлопнул себя по колену ладонью Гиза. – Давай, допьем, и я пойду спать. Досматривай сам эту лабуду. Наливай!

Я его требование выполнил – двумя «чоканьями» подряд мы прикончили бутылку, и Гиза, напоследок с порицанием на меня взглянув, покинул логово, а я остался досматривать картину в полном одиночестве.

Сказать по правде, я вполне понимал своего приятеля. Когда я прежде, еще студентом смотрел этот фильм на занятиях по режиссуре в институте, то тоже клял про себя своего мастера – за то, что он заставил меня смотреть именно этот фильм Висконти и испытывать отрицательные эмоции. Читатель, которому довелось увидеть этот фильм (кстати, не помню, чтобы когда-либо он был в эфире), легко может нас – меня и Гизу – понять. Для тех же, кому этого не довелось, придется дать некоторые разъяснения.

Фильм поставлен по одноименной новелле Томаса Манна, который в свою очередь написал ее, ориентируясь на историю, рассказанную ему как-то в 1911 году в поезде композитором Густавом Малером – и это была исповедь композитора о себе самом. Отдыхая в пансионате в Венеции, стареющий Малер повстречал там юношу, который вызвал у него весьма определенные чувства и желания – догадайтесь, какого содержания. Желания, как желания – для европейской творческой интеллигенции вполне заурядные – всякий волен распоряжаться своим задом так, как ему заблагорассудится, но – Манн увидел во всем этом трагедию: трагедию одинокой и еще молодой души, запертой в дряхлеющем и умирающем теле, все еще способной восхищаться красотой и жаждущей любви, но, к несчастью, эта жажда обречена так и остаться неутоленной. И в 1971 году Висконти переложил эту трагедию на язык кино.

Ах, с каким интересом я бы смотрел этот фильм, если б на месте юноши в нем была юная девушка!

И, разумеется, – вот чего не знал Гиза! – мне едва ли захотелось его пересматривать, если б в агентстве не появилась Анька. Да, мне вновь захотелось увидеть страдания персонажа в гениальном исполнении Дирка Богарта лишь потому, что его герой страдал так же, как теперь страдал я – ведь случается и так, что чужие страдания облегчают наши собственные, хотя, конечно, – это нас, увы, не красит.

Действительно ли эта девушка догадывалась о том, что меня терзало, или на самом деле все было иначе, и я верил в то, во что мне хотелось верить?

Впрочем, согласно моему жизненному опыту, женщины всегда своевременно узнают об испытываемых к ним чувствах. Это мужчины порой бывают такими остолопами, что не замечают того, что уже давно заметили все вокруг – ни пылающих подле них любовью глаз, ни глубокой тоски, скрываемых в этих глазах.

Но – все равно! – все равно плохо быть трусом! Ведь я уже сейчас знал, что никогда не решусь на откровенный разговор с Анькой, если только... если только она сама его не начнет.

Размечтался!

Любовь – чувство прекрасное, но – к сожалению, подчас малодеятельное или бездеятельное вовсе. Во всяком случае, у меня. Да, пожалуй, и не только у меня.

Сравните это прекрасное чувство, допустим, с ненавистью. Это ведь только так люди говорят, что «ради любви человек горы может свернуть», но – это так, лишь в теории, – да и едва ли возникнет нужда в столь глупом поступке. А вот ради ненависти человек готов сворачивать не только горы, но и шеи, причем весьма методично и последовательно. И стоит этому чувству лишь где-нибудь проявиться в обществе или какой-либо общественной группе, как на него тут же устанавливается весьма устойчивый спрос, заметьте.

Методичность и последовательность – именно эти качества и не присущи чувству любви: влюбленным не мешало хотя бы внятно сообщить предмету своих воздыханий о том, что их терзает, а любящим – как можно чаще напоминать объектам привязанности о своих чувствах.

Но, в любом случае, и то, и другое чувство имеет способность наполнять жизнь смыслом, но – если любовь облагораживает и возвышает души, то ненависть эти души опустошает и оскверняет, хотя, признаем, есть и исключения из этого правила – допустим, тогда, когда ненависть испытывается во имя любви: любви к своим близким, к дому, к роду и племени, к Родине, а порой, и во имя любви к своему делу...

Телевизор, отключенный мною, давно умолк, в особняке было тихо. Гиза, наверное, уже досматривал утренние, самые последние и оттого самые сладкие сны, а с улицы – сквозь вентиляционное отверстие – порой долетали шумы редких первых машин и потихоньку начинал просачиваться сумеречный свет, а я все никак не мог уснуть.

Когда-то мне посчастливилось познакомиться с сыном графа Юрия Софиева (поэта – увы, малоизвестного на Родине – первой волны русской эмиграции в Париже) – русским потомком древнего чеченского рода – того самого, что на протяжении веков под именем Софевидов правил Ираном и один из отпрысков которого был министром у легендарного Шамиля, а по материнской линии – потомка немецких баронов. В ту пору Игорю Юрьевичу было уже около семидесяти. Я все пытался узнать, кому же были посвящены те замечательные строки стихотворения его отца, что произвели на меня такое впечатление – как будто уже тогда предчувствовал, что придется испытать нечто схожее. Увы, он не смог мне ответить.

Вот так! Была когда-то юная красавица, которая смогла внушить немало к тому времени пожившему и немало повидавшему поэту столь сильные чувства, что стала лирической героиней целого стихотворного цикла, да вся вышла – исчезла, не оставив в истории ни своего имени, ни портрета.

Грустно, согласен, но – что делать?

Не он первый, и – не он последний; что такое беспощадное утро – я уже знал не понаслышке.

 

Глава 8

Почему свое повествование я начал именно с того момента, с которого начал, а не с другого? Трудно объяснить. Конечно, я мог бы начать и с более раннего времени – допустим, с того самого дня, когда Анька впервые появилась в агентстве и я впервые ее увидел – это было бы логично, или, более того, – с того дня, когда в агентстве появился я сам. Впрочем, с этой точки зрения – с точки зрения заурядной, а не художественной логики – можно начать и вовсе загодя до обозначения всей этой истории. Ведь, по сути, все истории нашей жизни, которые случаются с нами, совсем не случайны – они начинаются порой с самого нашего рождения, хотя мы и не подозреваем об этом, мало того, – некоторые из таких историй начинаются даже и задолго до самого дня нашего рождения и не оканчиваются в день нашей смерти. Судьба, одним словом.

И потому порой, чтобы рассказать пусть самую насыщенную событиями и самую продолжительную во времени историю, отнюдь не требуется передавать ее во всех подробностях с изощренной дотошностью – бумага подобную дотошность может и не потерпеть, а вполне достаточно поведать о всего нескольких моментах этой истории, скрупулезно их отобрав, и история предстанет перед слушателем во всей своей наготе. Право на выбор таких моментов истории, само собой, остается исключительно за рассказчиком.

А потому я, используя здесь это столь очевидное право, позволю себе в своем рассказе пренебречь сразу несколькими неделями, последовавшими за тем днем, с которого начал повествование.

Итак,

 

Глава 9

в городе появился новый оккупант – июнь. Для меня это произошло настолько незаметно, что я лишь через несколько дней после начала этой приятной оккупации сообразил, что лето настало не только по погоде, но и по календарю, тем более, что погода конца мая мало чем отличалась от нынешней – все так же солнечно, но не пекло; тепло, но не жарко; все тот же легкий горный бриз играл листвою крон деревьев.

Что происходило за эти три недели? Если говорить об агентстве, то – ничего особенного: все так же по два раза за день Дамир собирал креативные штурмы, все так же до глубокой ночи, мешая нам с Гизой спать, в агентстве засиживались дизайнеры, а по утрам Дамир все чаще и чаще «вставлял» Мухе и Жаику за те возлияния, что они позволяли себе накануне.

Что касается лично меня, то и у меня все шло своим чередом – моя тайная страсть становилась все мучительней и мучительней, все болезненней и болезненней, но стоило ли этому удивляться? – любовь, хотя и не всегда, право, но нередко складывается, как нечто здоровое, продуктивное и в высшей степени для человека весьма полезное; а вот влюбленность подчас и часто оказывает какое-то сокрушительное воздействие на личность того человека, который ее испытывает: и тогда вполне крепкий духом и здравомыслящий мужчина, который, казалось бы, чего только в своей жизни не видел, прошел, как говорят, Крым и Рым, и сломить его будто бы уже ничто не может, в одночасье превращается в полного идиота – так же, как и абсолютно современная, прагматичная, битая жизнью женщина под внушением влюбленности легко становится законченной раскисшей дурой – уж мы-то все это знаем, уж мы-то все это уже давно проходили.

Вот что-то в этом роде со мной и происходило, и единственное преимущество, которое мне давал в этой ситуации некоторый жизненный опыт и, согласимся, некоторое присущее мне мужество, это то, что я сам себе смог поставить столь ужасающий диагноз; и потому, едва мне это удалось, я стал принимать все возможные меры, какие только подсказывал мне мой воспаленный мозг, а именно: старался как можно меньше бывать в офисе в рабочее время – для чего все чаще и чаще стал уходить на речку Весновку загорать, купаться и, разумеется, всегда захватывал с собой авторучку и блокнот (увы, мой «Демиан» уже давно был прочитан!) – будто бы собираясь там немного поработать (само собой, все эти потуги были отъявленным самонадувательством – хоть бы строчку накропал!); вечером, вернувшись, по полтора-два часа проводил в спортзале, нещадно насилуя организм штангой и гантелями, на что организм отозвался весьма гневным окриком – тело мое даже и не думало принимать богоподобные формы Арнольда (в лучшие его годы) или, на худой конец, впечатляющие формы Сильвестра, а вот «мотор» однажды вдруг решительно «забарахлил». Впрочем, если быть справедливым к самому себе (к чему скромничать?!), мой образ жизни этих недель принес и ощутимые положительные результаты – кожа моя закоптилась, чуть ли не дочерна (так что Ефросинья сделала мне даже замечание, что я своим видом под Маугли распугиваю клиентов – пришлось с ней немного повздорить), а совсем одрябшие было мышцы приобрели кое-какую упругость.

Кроме всего перечисленного, я стал выкуривать в день на добрую пачку сигарет больше, а когда офис пустел, все чаще и чаще стал соблазнять Гизу на коньячок.

Ах, женщины, женщины, что вы с нами, горемыками, порою делаете!

Но – все эти эксперименты над собой, над своим образом жизни должным эффектом ничуть не сказались, и потому по ночам, закрывшись у себя в подвале, я отчаянно мастурбировал.

Вы не ослышались! – откровенничать, так откровенничать – ведь я же обещал вам уже, что расскажу не только, как докатился до этого подвала, но и о событиях в моей жизни еще более низких.

Я все понимаю, – подобное занятие для любого здорового мужчины является не только предосудительным, но и позорным, но – что было делать?! – это Абраксас во мне так фантазировал! Каким неотразимо обворожительным, каким гиперсексуальным я был в этих фантазиях! И сколь податливой и покорной в них была Анька!

Но – пагубное это занятие здорово меня подвело: случилось так, что как-то, когда я по оплошности забыл запереть свою японскую дверь и с наслаждением предался преступному деянию, мне позвонили по городскому, и на беду к телефону подошел Гиза, который, видимо, в этот вечер был настолько в хорошем настроении, что немедленно и стремглав побежал ко мне вниз сообщать о звонке и, естественно, забыл в спешке на этот раз постучаться.

Вы представляете его изумление?! – он так и застыл в дверях.

– Ты обезумел, Ника?! – шепотом поинтересовался он (какой точный глагол он подобрал!).

– Взгрустнулось мне немножко! – искоса на миг на него взглянув, раздраженно выдавил я из себя, не в силах на данной цифре прервать то сквернейшее действие, которому в этот момент предавалось мое бренное тело. – Не видишь, что ли?!

Здесь последовала до неприличия затянувшаяся пауза, тягостная для нас обоих.

– Идиот! – наконец, очнулся Гиза. – Иди к телефону, тебе Мира звонит!

– Пошли ее в задницу! – злобно прошипел я, уже предчувствуя, что вот-вот должно произойти то, ради чего я так прилежно старался.

– Ишак бухарский! – рассвирепел Гиза. – Иди, говорю! Используй своего змия так, как это положено господом нашим Иисусом Христом! – и для вящей убедительности своих слов он протянул руку в бок и назад, и указательным перстом своим ткнул в сторону моей японской двери.

– Аминь! – с восторгом, чувствуя легкую эйфорию и долгожданное (и, скорее всего, увы, как обычно, кратковременное) облегчение, едва слышно воскликнул я, и добавил: – Иди, Гиза, скажи ей, что сейчас подойду.

– Эх, при свидетелях! – укорил меня напоследок Гиза и переместил свой указующий перст на висевшую над его головой фотокопию Озерянской, а затем покинул место моего преступления.

Я наспех обтерся полотенцем и, натянув спортивки, потащился наверх.

Переговорив с Мирой, я заглянул к Гизе – он, делая вид, что не замечает меня, яростно стучал по клавишам, во что-то играя.

– Это, Гиза..., – начал я, с трудом подбирая слова, находясь в полном ступоре. – Ты, это... Ну, там, понимаешь...

– Не болтать, что ли?! – перебив меня, резко спросил он, сверля меня суровым взглядом.

– Ну, да! – поспешил подтвердить я.

– Мог бы и не говорить! – все так же резко сказал он. – Я тебе не Жаик какой-то!

– Спасибо, Гиза! – поблагодарил я его искренно.

Разговор был исчерпан, но я все еще мялся в дверях, хотя Гиза вновь сосредоточился на игре.

– Ну?! – полюбопытствовал он.

– Не возражаешь, если я отлучусь? На ночь... Сам подежуришь? – вежливо испросил я разрешения.

– К Мире?

– Угу...

– Давно бы так, – поощрил он, и вдруг сплеснул руками: – Блин, я не понимаю! Ведь есть же Мира!

– Да, меня сложно понять, – согласился я и пошел к себе переодеваться на выход.

В общем, я поехал к Мире.

Я не собираюсь здесь подробничать на ее счет – она вовсе не героиня ни этого рассказа, ни истории моей жизни, скажу только, что была она довольно милой казашкой лет тридцати пяти и совсем неглупой (какого ж мне тогда ляда надо, да?), и встречались мы с ней уже лет десять, но – лишь изредка, а чаще было б, увы, ни к чему – по моему мнению.

Казахи замечательные люди (готов засвидетельствовать это под какой угодно присягой, в каком угодно месте и перед любой аудиторией – один Гиза чего стоил!) – верные друзья и смышленые коллеги с чувством юмора и любопытством к жизни, но... Но разве это достаточный повод, чтобы производить на свет метисят?

Нет, конечно, я столько времени прожил в Казахстане и – что греха таить? – случалось всякое, но интернационалистом, глобалистом и все там такое прочее я стал лишь с точки зрения секса, а с точки зрения вечности – любви, брака – с годами стал законченным расистом и националистом, и ничуть не стыжусь этого.

Понимаю, что в этом месте моего рассказа многие нахмурят брови – ах, как это не современно, не толерантно, кондово, и так далее! – но! – я никого не агитирую: я просто отражаю здесь свою позицию по данному весьма скользкому вопросу – даже звери вступают в связь лишь с себе подобными; волк и лиса не станут вместе воспитывать детенышей; лишь образная фантазия Ницше могла увидеть змею, которая нежно обвивает шею орла. Одним словом, в последние годы меня все чаще и чаще тянуло именно к русским женщинам – пусть лишь к молодым, юным, но – русским!

И все реже и реже моими пристрастиями становились женщины восточные, хотя, бывало, что редким своим русским избранницам я ставил в пример именно женщин восточных. О, у них есть чему поучиться!

Конечно, даже и у животных случается всякое: к примеру, как-то был на дне рождения у знакомой училки из Малой Станицы (бывшей одноклассницы), во время празднования которого всем гостям «посчастливилось» увидеть через плетень занятное зрелище – плешивый соседский овчар отловил облезлого соседского же кота и методично и продолжительно отсношал того в задний проход у всех на виду, чем привел всех гостей женского пола в полное смущение (стол накрыли тогда во дворе) – до такой степени, что они тут же вооружились носовыми платками и салфетками и, пряча в них глаза, принялись старательно чихать и кашлять, а гости мужского пола, не сумев сдержаться, стали оглушительно хохотать; причем кот демонстрировал при этом нетрадиционном общении все признаки полного удовольствия – из чего можно заключить, что подобные шалости между этими четырехногими извращенцами случались весьма регулярно.

Но – едва ли этот пример из жизни животных достоин подражания.

А иначе – события вроде «родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не лягушку, не пичужку, а неведому зверушку» станут происходить столь часто, что исчезнут не только народы и национальные культуры, но и само человечество превратится постепенно в сборище отребья, лишенное всякого достоинства. Не исключено, что кому-то выгодно и такое положение вещей, у меня же сама мысль о подобном развитии вызывает самое яростное сопротивление и отвращение.

И, разумеется, возможны исключения – в том числе, и для меня – можно связать свою судьбу и с восточной женщиной, но только тогда, когда связь эта образуется под внушением уж очень большой любви – такой, чтобы прямо-таки, как говорится, «крышу снесло». Но – любое сумасшествие рано или поздно кончается, а последствия его остаются.

Надеюсь, что понят правильно.

А если так, то

 

Глава 10

«Каждый должен настолько стать самим собой, настолько соответствовать и подчиниться своему естеству, чтобы будущее нашло нас готовыми ко всему, чтобы оно не вздумало нам предложить».

(Герман Гессе, «Демиан», слова Синклера).

представьте, в каком жутком настроении я вернулся в офис наутро и с какой кислой физиономией поднимался наверх, чтобы поболтать с креативщиками и хоть таким образом себя взбодрить.

Из их помещения раздавались взрывы хохота, сквозь которые все же можно было различить голос Жаика:

– Ну кто, кто из вас водил проститутку в кафе? – с пафосом вопрошал он у присутствующих, среди которых помимо самих креативщиков находились еще Дамир, присевший на краешек Мухиного стола, оба водителя, между которыми на диване сидела Дана, щеки которой пылали (еще бы! – послушай-ка такое), и Талгат, который стоял почти в самых дверях, облокачиваясь на шкаф с файлами и мешая проходу. – Я ее на моторе прокатил, накормил, вином напоил, а она! Вы представляете?! «Не хочу! – говорит. – Настроения нет». Я ей: «Ты, дура! Ты чего хочешь?» А она: «Отвези меня назад». Короче, я не выдержал – как дал ей наотмашь пощечину! И, вы не поверите, смотрю – голова отлетает и летит в угол! Все, думаю, – убил! Перепугался, на фиг, машинально еще эту голову поймать хотел – не успел. Хватаю ее с полу, а она – че-то мягкая какая-то. Смотрю – парик, оказывается! Смотрю на телку – а она, прикиньте – лысая, как Хрущев! И лысина в лунном свете поблескивает – мне совсем страшно стало. Это че? – спрашиваю. А она: «Ничего. Болела я». Так, говорю. Пойдем. Веду ее вниз.

– Ой, брешешь ведь, Жаик! – возмутилась Дана.

Но – вмешался Талгат:

– Дана, не перебивай, пусть дорасскажет.

– Дана, клянусь! – побожился Жаик. – Все так и было. Вон, – Гиза не даст соврать. Он эту телку видел.

Все вопросительно посмотрели на Гизу – тот морщась (видимо, от брезгливости), неохотно подтвердил:

– Я на шум из креатива выглянул – они как раз по лестнице спускались. Телка чуть впереди, а Жаик – чуть сзади. Она хнычет, а Жаик ей на голову парик напялить пытается. Действительно страшно, блин.

– А ты куда смотрел, Жаик, когда ее нанимал? – полюбопытствовал Дамир.

– Да там – на Саина – попробуй, разгляди! Темно, да я еще сам поддатый.

– Да ладно, ты не отвлекайся, – поторопил Жаика Талгат. – Что дальше-то было?

– А все, Талгин! Отвел ее на Ленина, запихнул в такси и сам домой поехал.

Из рассказанного можно было заключить, что все приключения Жаика случились не где-нибудь, а именно здесь – в офисе, и не когда-нибудь, а именно накануне – когда я сам уехал к Мире.

– И не стыдно тебе Жаик? – при живой-то жене..., – с укоризной поинтересовалась Дана.

– А женщин, Дана, много не бывает! – как ни в чем не бывало, ответил ей Жаик и тут заметил меня: – О, кстати, вот спросите-ка лучше у Озерянского, зачем он Гизу соблазнял? Какие намеки делал, какие намеки!

«Черт, неужели Гиза проболтался?» – с ужасом подумал я и вопросительно посмотрел на Гизу. Тот, поймав мой негодующий взгляд, сделал едва заметное отрицательное движение головой – мол, не волнуйся, не об этом речь.

– Прежде всего, здравствуйте, мой маленький хоббит! – разом осмелев, язвительно отозвался я на реплику Жаика. – Ты о чем?

– А вот расскажи Дамиру, на что намекал, когда Гизе кино про педиков показывал, – засуетился Жаик. – Гиза потом три дня плевался, – весело сообщил он Дамиру.

Муха при этом подобострастно захихикал, усмехнулся каким-то своим мыслям и Талгин.

Дамир с любопытством взглянул на меня.

– Это он про Висконти, – пояснил я.

Дамир с недоумением перевел взгляд на Жаика:

– Вообще-то, Жаик, «Смерть в Венеции» я давал пацанам посмотреть. А что? Хороший ведь фильм.

– А, ну, да, конечно, – зарефлексировал тот. – Уж если вы...

– Я бы на месте Дамира, Жаик, вообще бы вас всех уволил и набрал на ваши места педерастов – самую лучшую рекламу во всем мире делают именно геи. Ты не слыхал об этом, Жаик? – подначил я.

– Только пидаров нам здесь и не хватало! – вставил Муха мимоходом, одновременно при этом рыская в поисках чего-то в Инете.

– А что?! – воскликнул Дамир, воодушивившись, и кивком головы показал в сторону дизайнерской: – Вон, Майра предлагает принять к нам какого-то голубенького дизайнера. Говорит, очень талантливый. Может, возьмем, а? Как вы считаете?

В помещении воцарилась натянутая тишина. Дамир, оглядев всех, обернулся к Мухе:

– Что скажешь, Муха?

– Да... нет,...  ну, что вы, Дамир..., – начал тот, но мельком взглянув в глаза Дамиру, вдруг замялся: – Нет, конечно,... если нужно... в интересах производства... Мне все равно. Решайте сами, – и, таким способом отскочив от Дамира, с подчеркнутым вниманием сосредоточился на экране монитора.

Дамир еще раз оглядел присутствующих.

– Эх, вы, гомофобы! – упрекнул он.

– Нет, почему, – отозвалась на упрек одна Дана, – лично я – не против, – призналась она. И, чуть подумав, не совсем уверенно прибавила: – Тоже ведь – люди..., – и, медленно обведя всех взглядом, совсем уже неуверенно резюмировала: – И специалисты... хорошие.

– Специалисты! – хмыкнул Муха с сарказмом.

Милая Дана – она всегда говорила лишь то, что думала, и лишь так, как могла. Сейчас ей было, наверное, что-то возле тридцати пяти. Когда-то давно Дамир снял ее в главной роли – совсем еще несмышленую девочку, непрофессионалку, но и не пустышку – в своей дебютной картине. Фильм имел успех – его взяли в программу «Особый взгляд» Венецианского фестиваля и он получил там хорошую критику и нашел благодарного зрителя, а сама Дана – навсегда тогда заболела кинематографом. С тех пор прошло уже не мало лет, Дамир снимал ее еще как-то – и тоже успешно, еще дважды ее снимали другие режиссеры, в какой-то год критики Казахстана назвали ее самой перспективной молодой актрисой Республики, но – однажды – все закончилось так же неожиданно, как и началось.

Теперь, не имея возможности моделировать художественные образы на экране, она моделировала бюджеты и квартальные отчеты – попросту говоря, стала одним из двух наших бухгалтеров и – грустила.

О чем? Надо полагать, о тех не сыгранных ролях, которые, скорее всего, выпадет играть кому-нибудь другому – возможно, очередным несмышленым девочкам, которых однажды увидят уже другие режиссеры и специалисты по кастингу где-нибудь в трамвае или в магазине, и сумеют различить в них не пустышек – тех, кому на время удастся привнести на экран столь дефицитные на нем свежесть и непосредственность, а потом заплатить за эту такую волнующую и такую непостоянную честь годами в лучшем случае грусти, а в худшем – неизлечимой душевной боли.

Дана же, как я уже сказал, – грустила и всегда говорила лишь то, что думала, и лишь так, как могла.

Таких, как она, часто называют «хорошими девчонками» – независимо от того, сколько им в действительности лет: И в двадцать, и в тридцать, и в сорок, и даже в пятьдесят – всегда найдется кто-либо рядом, кто отзовется о них именно так. И будет абсолютно прав...

– Не, не! – не согласен я, – демонстративно с отвращением сморщив нос, высказал Талгин свою точку зрения, и бочком – между мною и косяком двери – протиснулся к выходу и отправился куда-то наверх.

– С кем не согласен? – ерничая, крикнул я ему вслед. – С Энгельсом или с Каутским?

Надо сказать, что из всех сотрудников агентства, Талгина я недолюбливал больше, чем кого-либо, – так как считал его своим полным антиподом.

Выглядел он вполне приемлемо и даже – более того: в его тридцать семь ему нельзя было дать более тридцати двух, белолицый, со свежей кожей – не пьющий, не курящий, довольно спортивный, широкий в плечах, хотя и с несколько впалой грудью, слегка  сутулый, высокий.

Несколько лет назад он перебрался в Алма-Ату из Караганды, которую недолюбливал, и которую оставил, чтобы сделать карьеру.

Есть такой тип людей – кстати сказать, весьма распространенный (но, разумеется, не в подавляющем числе) – какие бы события не потрясали страну (да и всю планету), какие бы политические тенденции не возобладали в обществе, какие бы пусть самые немыслимые кульбиты и сальто не выкручивала мировая экономика и сколь бы пагубно не отражались эти «выкрутасы» на экономике родной страны, они всегда остаются на плаву, всегда умудряются быть людьми социально-адаптированными.

Если бы, скажем, до сих пор еще существовал Советский Союз, то Талгин, наверняка, был теперь каким-нибудь секретарем райкома комсомола или даже горкома – естественно, не первым, а только вторым или третьим (так спокойнее, да и не по калибру его это – быть первым), или же, на худой конец, двигал по профсоюзной линии. Выезжая на места, он с трибуны произносил бы страстные речи в пользу строительства коммунизма, и таким образом учил тех, кто, по сути, его кормил бы и одевал, тех, кто построил крышу над его головой – тому, как надо думать и правильно жить (но – не как правильно работать, так как имел бы весьма смутное представление о производстве).

А если, допустим, его угораздило бы родиться немцем в году этак двадцатом прошлого века и дожить до нацизма, то в сороковые его можно было б увидеть в форме офицера гестапо или чиновника из аппарата Геббельса, – но едва ли его удостоили высших постов в этих ведомствах.

В любом случае – в какое угодно время, в каком угодно обществе, при любых раскладах такие люди способны сделать и делают неплохую карьеру, но – никогда блестящую! Ведь подвижничество, подлинная увлеченность, стимулирующие феноменальную работоспособность и развивающие талантливость, им не присущи вовсе.

Как правило, у них двое детей – строго по нормативу, ни душой больше, ни душой меньше, благообразная жена, с которой они познакомились еще в школе или в институте, и с которой регулярно занимаются любовью – допустим, по вторникам и субботам с 21 часа до 21 часа 15 минут, исключительно на брачном ложе и исключительно сверху и – Боже упаси! – никаких извращений. Ради соблюдения приличий они рано или поздно обзаводятся любовницей, которая неизъяснимым образом похожа на их собственную жену – чуть ли не как две капли воды, с которой они встречаются, скажем, по понедельникам и пятницам днем, выкраивая это время из рабочего, и – тоже никаких извращений – только смертельно скучный секс со смертельно скучной особой.

Но – склонность к извращениям, к пошлости, к похабству свойственна и им, но – они бояться экспериментировать в этой области, но зато ничто не мешает им, полурасскрыв рот от любопытства, слушать рассказы об экспериментах такого рода из первоисточников – из уст какого-нибудь Жаика; а порою и самим рассказывать таковым скабрезные анекдоты.

Повторяю, такие люди весьма распространены, и хотя, возможно, их и не так уж и много, мне субъективно всегда казалось, что они водятся в человеческом обществе в изобилии, в избытке – так они меня раздражали своим присутствием.

Когда о нем за глаза заходила речь – мол, как тебе Талгин? – то, как правило, на такой вопрос следовал совсем уже странный (на первый взгляд) ответ: «Талгин? Ну, Талгин – это Талгин». На самом деле, ничего странного в таком скользком ответе не было, ибо Талгина словно бы вылепило само время – по своему образу и подобию; выносить суждения в его адрес означало судить о самом времени, а далеко не всем такое занятие по плечу, да и зачастую это весьма и весьма пустое и неблагодарное занятие.

Чем занимался Талгин в агентстве? Трудно сказать. Люди такого рода ухитряются паразитировать везде – сколь бы напряженным не было производство на предприятии, где им выпало трудиться, и при этом умеют создать у коллег мнение в своей совершенной незаменимости.

Талгин, кажется, был каким-то менеджером и Дамир пребывал в абсолютной уверенности, что так и должно быть.

Вообще, если смотреть шире, то вокруг – далеко за стенами этого офиса – за широкими плечами и впалой грудью Талгина можно было различить целое новое поколение ему подобной молодежи: всех этих менеджеров – по персоналу, по связям с общественностью, офис-менеджеров и аккаунт-менеджеров, менеджеров проекта и по продажам; маркетологов всех мастей: дизайнеров рекламы, интерьеров и экстерьеров, и многого другого; координаторов, копирайтеров, программистов и систадминов. Всем им, в основном, теперь было что-нибудь от двадцати до тридцати пяти и, пристально вглядываясь в их лица, в их привычки и наклонности, я испытывал некоторое недоумение: нет, совсем не от того, что они казались мне сколь-нибудь загадочными и непостижимыми, напротив – их образ жизни и образ мыслей, их душевный строй были так ясны мне, так зримы и ощутимы, как спичечный коробок, лежащий на ладони, – вес, калибр и размеры которого, можно легко установить, можно открыть и посчитать, сколько в нем спичек, а затем зажечь любую из них и, таким способом, определить, чему они служат. Нет, на самом деле, недоумение вызывалось невозможностью представить тех, кто придет за ними следом – уже через десять или двадцать лет; если таковы эти новые, то каковыми окажутся новейшие?

Как правило, они чрезвычайно придирчиво относились к своему внешнему виду – к костюму и прическе, но в порядке вещей считалось у них выбросить себе под ноги окурок или обертку от какого-нибудь «Сникерса», или вынуть на глазах у всех измочаленную зубами жвачку и приклеить ее в самом неподходящем месте – где-нибудь на кромке своего же рабочего стола.

Из всего того огромного культурного наследия, что накопило для них человечество за предыдущие тысячелетия, они взяли на вооружение совсем немногое: три, быть может, четыре компьютерные программы – какие-нибудь «Corel», «Photoshop» и «3D-max» вполне удовлетворяли всем их интеллектуальным и профессиональным запросам, да, пожалуй, еще некоторый интерес вызывало кино – разумеется, только жанровое и только новинки.

Фильмам Феллини и Антониони они предпочитали фильмы Джеймса Камерона и Ридли Скотта; при слове «театр» губы их презрительно кривились; читать – они старались не читать вовсе, и зачастую это получалось: но, если и брали в руки какую-нибудь книгу, то обязательно что-нибудь современное, простенькое, написанное слогом питекантропа, наспех «смастыренное» каким-нибудь Лукьяненко или какой-нибудь Донцовой; имена же Толстого и Достоевского вызывали у них лишь физическую реакцию нервов – их попросту передергивало. Впрочем, случалось, что кто-нибудь из них забирался и несколько выше привычного – допустим, до Довлатова, но – лишь в том случае, если кто-либо из более образованных знакомых умудрялся прожужжать им этим Довлатовым все уши. И тогда – надо же! – порою, они и делали для себя самые поразительные открытия: оказывается, и книга может быть неглупой! Дизайнеры могли аж целых шесть-семь минут обсуждать новый постер, изготовленный где-нибудь в американском или европейском рекламном агентстве – допустим, Лео Барнетта, и суждения их могли прозвучать довольно здраво; могли что-то нечленораздельное, но одобрительное промычать при виде плаката с картиной Энди Уорхолла и даже повесить такой плакат у себя дома над кроватью или над своим же рабочим столом; но при виде литографии с картины Дали они сквозь зубы выдавливали из себя что-нибудь вроде «прикольненько», лишь на какие-нибудь секунды задержав на ней взгляд; леонардовской же Джоконде оставалось лишь понапрасну «пялить» на них с литографии свои печальные глаза – ее укоризненные взгляды не находили в их прагматичных грудных клетках ни малейшего отклика.

Из развлечений они предпочитали ночные клубы и боулинги; любили в складчину (конечно, вариант, когда кто-нибудь оплачивал счет, выглядел предпочтительнее), посидеть в каком-нибудь модном ресторанчике, о чем обязательно надо было поведать по телефону на следующий же день всем знакомым; поиграть в бильярд, борта которого загромождались кружками с пивом.

Спортом увлекались лишь немногие из них, но если увлекались, то тоже – обязательно чем-нибудь модненьким – например, горными лыжами или большим теннисом, или – айкидо.

Уже не помню, кто из великих сказал, что «жажда знаний есть жажда аристократическая» – не важно. Чертовски верно подмечено! Знания, которые нельзя было продать, причем так скоро, как это только возможно, казались этим новым людям совершенно бесполезными, и они никогда не занимались приобретением таковых знаний. Уже одно это с головой выдавало их плебейскую природу – аристократизм духа был столь же, если не более, чужд им, как и аристократизм крови.

Но – со всей силою своей плебейской страсти они желали получить все и сразу, но, понимая всю тщетность своего желания, довольствовались лишь тем, что удавалось получить. При этом едва ли не каждая девочка из поколения этих новых людей в глубине души мечтала о принце на белом коне – о романическом знакомстве и счастливом браке с любым (которого угораздит в такое знакомство вляпаться) олигархом, а едва ли не каждый паренек мечтал о какой-нибудь грандиозной и, само собой, уголовно ненаказуемой финансовой афере: пусть не о финансовой пирамиде – это стало чреватым тяжкими последствиями, но о чем-нибудь в этом же духе по Интернету; у всех была одна общая цель – однажды разбогатеть и больше никогда не работать.

Они были честолюбивы, но, чаще всего, это честолюбие старались скрыть, верили в собственную исключительность и оригинальность, хотя в подавляющем своем большинстве отличались оригинальностью друг от друга не более, чем один водопроводный кран отличался от другого. Если же между ними каким-либо немыслимым образом вдруг и на самом деле затесывалась действительно оригинальная натура, то они, пусть и не будучи людьми злобливыми, все же вскоре начинали против нее дружить, хотя и не имели ни малейшей склонности к настоящей, с присущей ей заботливостью и самопожертвованием, дружбе. Как правило, при этом одинокой и оригинальной натуре изрядно доставалось от них – настолько сильно, что подчас приходилось ретироваться.

Все эти люди, как это не трудно догадаться, с откровенным чванством относились как к самому физическому труду, так и к тем, кто таким трудом занимался. Та самая философия, о которой я уже говорил выше – философия хлеба – была чужда их сознанию напрочь, и, поедая этот, взращенный чужими руками и политый чужим потом хлеб, они не испытывали ни проблеска благодарности к тем многим и многим людям, благодаря которым на их столах этот хлеб появлялся.

Мозолила глаза явная деклассированность этих новых людей – сами они считали себя людьми интеллигентными и порою это подчеркивали (хотя многие из них были детьми рабочих, служащих, кухарок и продавцов), ничуть не задумываясь о том, что истинная интеллигентность подразумевает наличие некоторых качеств – порядочности, опрятности, образованности и ума, и что нередко именно отсутствие какого-либо из этих качеств или большинства из них и скрывается за туманным выражением «интеллигентные люди».

Я называл их про себя «люмпен-интеллигенцией», производя это понятие примерно по тому же принципу, по какому Ленин производил понятие «люмпен-пролетариат», то есть, «люмпен» – кусок, отброс, неразборчивый.

Из всех возможных путей, открывающихся перед человеком на протяжении его жизни, они выбирали лишь пути с ограниченными рисками, лишь те стежки-дорожки, которые, пусть кривые и узкие, были хорошо утоптаны, ровны и тенисты, и не могли завести их на солнцепеки или в ледяные торосы. Именно поэтому, многие из них, мечтая о бизнесе или, точнее, о тех благах, которые он сулил, все-таки на этот опасный, согласимся, путь так и не вступали. Мысль же о том, чтобы стать преподавателем словесности или истории в школе, тем более приводила их в ужас: что?! – распинаться за гроши перед малолетними преступниками? Ни за что! По примерно таким же соображением отметались в сторону и многие другие пути – пусть и самые, что ни на есть, благородные.

Но самым неподходящим для них путем – тем, о существовании которого они, похоже, даже и не подозревали – являлся путь познания самого себя, путь к себе, путь, приводящий к тому, чтобы однажды стать и навсегда остаться самим собой, и не быть подобием водопроводного крана.

И, если, допустим, Дана, пусть и случайно, но все же однажды ступив на путь актрисы, интуитивно почувствовала, что это как раз тот самый путь, который откроет ей саму себя, а затем, будучи вынужденной прервать этот тяжкий, но завораживающий путь актрисы, глубоко страдала, то таким, как Талгат и иже с ним, подобные пути были заказаны во веки веков – это столь же безусловно, как и то, что прерванный актерский путь Даны вовсе не означал, что ее путь к самой себе тоже прервался – единожды ступив на этот путь, его уже нельзя оставить, по нему придется идти всю оставшуюся жизнь, зная, что конца этого пути не существует.

Вообще, если посмотреть на проблему люмпенства еще шире, то придется с грустью констатировать факт, что оно стало повальным и тлетворным веянием теперешних времен во всех слоях нашего деклассированного общества: куда-то исчезли квалифицированные парикмахеры, водители автобусов, сантехники и электрики. И не мудрено: ныне люди меняют профессии на протяжении своей жизни так же легко, как переходят с одного сорта сигарет на другой – руководствуясь при выборе исключительно лишь соображениями личной выгоды. Женщина, двадцать лет отработавшая парикмахером и достигшая высот мастерства в этом деле, может неожиданно стать коммивояжером – потому лишь, что близкая подруга позвала ее и пообещала большие выгоды. А на смену ей на ее кресло встанет девчушка, которая скверно училась в школе и слишком ленива, чтобы учиться еще и в специальном учебном заведении – она пройдет наспех какие-нибудь курсы, побыстрее схватит в неумелые еще руки инструмент и – попробуйте-ка, сядьте к ней! Она за немалые деньги, пыхтя и потея от напряжения, в течение часа сделает вашу голову похожей на кочан капусты, которым детишки поиграли в футбол. Проработав так с полгода или год, она познакомится в этой же парикмахерской с каким-нибудь молодым менеджером (и, ведь, скорее всего, именно за таким знакомством она и пришла в этот зал), который тоже еще совсем недавно был дизайнером либо кем-то там еще, выйдет за него замуж, место свое бросит, и на него заступит уже другая молоденькая никудышница.

Увы, искать свой собственный путь в жизни – тот самый, что самим Богом предназначен только для тебя и не для кого более – стало считаться пустым и глупым занятием у большинства людей, чем-то предосудительным. Даже на чисто профессиональной стезе – что уж тут говорить о пути к самому себе!

Но – я так отдалился от самого повествования, что теперь нелегко будет вернуться, но – надо.

Дамир вдруг, привлекая к себе внимание, хлопнул в ладоши и громко объявил:

– Так, ребята, у меня ко всем, кроме креативщиков, просьба покинуть помещение! Надо мне тут с пацанами посекретничать.

В ответ на эту реплику я с сарказмом хмыкнул, и повернулся уже было к выходу, но Дамир остановил меня:

– А вы, господин Озерянский, можете остаться! – и прибавил: – Будешь кстати.

На эту реплику я хмыкнул с недоумением и показным равнодушием, хотя мне стало любопытно – за каким чертом я ему тут понадобился?

Я пропустил к дверям водителей и уселся на их место.

– Дана! – окликнул Дамир, когда та была уже в дверях.

– Что, Дамир? – обернулась она.

– Как там полугодовой? Колдуете с Гулечкой?

– Не беспокойтесь, Дамир, у нас все будет в порядке, – невозмутимо ответила она.

– Хорошо, – кивнул он. – Пожалуйста, прикрой поплотнее двери, – и, дождавшись, когда она выполнит его просьбу, оглядел нас всех четверых: – Так, пацаны, у меня к вам очень серьезный разговор, – обратился он сразу ко всем, и тут же сосредоточился на Мухе и Жаике: – Пацаны, вот смотрите! Вот перед вами Гиза, – кивнул он в сторону Гизата, а следом и в мою: – Вот господин Озерянский. Они тоже, как вы знаете, выпивают. И я им ничего за это не говорю. Ну, выпили – так выпили. Никому это не мешает. Что я им скажу?! Если они пить умеют и знают меру, а? – Тут Дамир был прав. Изъеденная циррозом печень моего отца всегда маячила у меня перед глазами и, когда я по каким-либо причинам начинал вдруг предаваться чрезмерным возлияниям, посылала мне недвусмысленные сигналы откуда-то из глубин моего подсознания. – Но вы! Вы, пацаны, совсем другое дело! – продолжал Дамир, обращаясь к Жаику и Мухе. – На вас все жалуются! Ваше пьянство становится уже критическим, оно вредит не только вам самим, но и делу. Я долго пытался с вами бороться – запретами, угрозами, даже угрозами увольнения, но – потерпел полное поражение! А я не люблю проигрывать! Короче, я несколько дней думал, что с вами делать, и вот, к чему пришел. Вы меня слушаете, пацаны?

– Да, Дамир, конечно, – поспешили отозваться те, явно несколько напуганные, так как не могли понять, к чему Дамир клонит.

Впрочем, ничего не могли понять и мы с Гизой.

«Неужели, уволит?» – мелькнула у меня мысль.

– Так вот, пацаны, – продолжил Дамир. – Хочу сделать вам деловое предложение! – объявил он, и тут же спросил: – Готовы разговаривать по-деловому?

Жаик и Муха, демонстрируя полную готовность, дружно закивали головами.

– Итак! – На этом возгласе Дамир прихлопнул ладонью по поверхности стола, на котором сидел: – Предложение такого рода: вы завязываете пить совсем, и пребываете в этой завязке до следующего моего дня рождения. Не до этого, что будет уже осенью, а до следующего. Поняли?

Жаик и Муха, по-прежнему недоумевая, все же кивнули на всякий случай головой в знак согласия.

– Так вот, пацаны, – с пафосом приступил Дамир к изложению основной мысли своего выступления: – Если вы сможете продержаться все это время, а это, согласитесь, – пустяк, всего каких-то полтора года, даже меньше! – я на свой день рождения делаю вам подарки: каждому по десять штук баксов! – и для вящей наглядности Дамир вытянул вперед свои ладони и растопырил на них пальцы: – Десять! В банковской упаковке!

В комнате воцарилась тишина.

– Ну, что скажете? – нарушил ее первым Дамир спустя целую минуту. – Это не ваш путь, пацаны. Так вы не только не станете великими кинорежиссерами, так вы не станете даже просто хорошими режиссерами. Вот, как я. Я же хороший режиссер?

Муха кашлянул и нерешительно заговорил:

– А это... Дамир... а вы... В общем, я хотел спросить – а вы того..., – и тут он замолчал – последний вопрос Дамира прозвучал чисто риторически.

– Что «того»? – недоумевая, поторопил его Дамир.

– А вы нас не надуете? – закончил Муха начатое, и с трепетным ожиданием уставился на Дамира.

Тот с огорчением развел руками:

– Муха, ты за кого меня принимаешь?! – с укором спросил он и сделал рукою тот знак, которым нередко пользуются блатные, то есть, подушечкой большого пальца чиркнул по краешку своих зубов, а затем кончиком этого же пальца чиркнул себя по горлу – мол, клянусь: – Во!

Теперь кашлянул Жаик, и Дамир перевел свой взгляд с Мухи на него:

– А если мы вновь начнем выпивать после этого срока? Тогда, что? – поинтересовался Жаик.

– Плевать, ваше дело! – заверил Дамир. – Я хочу заключить с вами договор только на этот срок. А потом... потом, быть может, вам и самим уже пить не захочется. А захочется – ну, и черт с вами. Ну, так как?

Жаик и Муха быстро переглянулись.

– Ну, – начал Жаик и, еще раз вопросительно посмотрев на Муху, закончил: – Я согласен.

– Я тоже! – поспешил присоединиться к нему Муха.

– Договор заключен при свидетелях! – торжественно провозгласил Дамир, на слове «свидетели» показав на нас с Гизой.

– Черт! Надо же жене позвонить, – задумчиво произнес Жаик, и вдруг, только теперь поняв, что же на самом деле с ним произошло, заулыбался во всю ширь своего монгольского лица: – Можно, Дамир?

– Можно! – слегка ерничая, кивнул ему Дамир.

И Жаик, на ходу вытаскивая сотку из кармана, пулей вылетел из креатива:

– Дорогая, ты на работе? А у меня для тебя новость, – донесся из холла его ангельский елейный голосок.

Я усмехнулся – этого ангела знало в лицо все население улусов проституток на улицах Саина и Сейфуллина.

– Мне тоже надо позвонить, – сообщил Муха и, хотя ему звонить предстояло домой – по-городскому телефону, и это можно было сделать прямо с его рабочего места, вышел из комнаты и пошел к телефону офис-менеджера.

– Ну, как я их сделал? – самодовольно, похлопывая себя ладонью по животу, поинтересовался Дамир у нас с Гизой, когда мы остались втроем. – А, Гиза?

– Не выдержат! – мрачно отозвался Гиза, явно чем-то недовольный. – Особенно, Жаик.

– Посмотрим, – невозмутимо бросил на это Дамир, и взглянул на меня: – А что скажет на это господин Озерянский?

– Присоединяюсь к предыдущему оратору, – усмехнулся я.

Здесь, пожалуй, стоит пояснить, что еще в таком недалеком своем прошлом Дамир и сам был угарным алкоголиком.

Я познакомился с ним задолго до работы в этом агентстве, – когда однажды случайно зашел в Дом кино. Дамир сидел за одним из столиков пустого ресторана – дело было днем, перед ним стояла початая бутылка водки и, кажется, блюдце с орешками. Когда я проходил мимо, он меня подозвал и предложил составить компанию, я не стал кочевряжиться и ненадолго к нему присел. Так мы и познакомились. В те дни он буквально жил в этом ресторане – начинал пить с утра, вытряхивая на выпивку наличность из карманов знакомых кинематографистов, которых гораздило попасться ему на глаза, а когда все расходились – засыпал там же, на одном из диванов, стоявших вдоль стен, а с нового утра – начинал все сначала. Председатель Союза не вмешивался – возможно, мудро полагал, что все утрясется как-нибудь само, возможно, попросту не хотел нарваться на скандал.

Такой жизнью Дамир грешил до самого знакомства с Ефросиньей. Это она поставила вопрос ребром – либо она, либо водка. Дамир выбрал ее и не прогадал.

Вообще, среди бывших алкоголиков, по моим наблюдениям, можно различить две четкие категории, которые я обозначил бы как «непримиримые» и «сочувствующие». Первые не только не пьют сами (хотя и страдают от такого воздержания), но и делают все от них зависящее, чтобы этого не делали и окружающие – любыми правдами и неправдами.

Вторые же, наоборот, – любят видеть, как пьют другие. Они с удовольствием присутствуют на различных увеселениях, связанных с соответствующими возлияниями; приезжая в гости к пьющему приятелю, нередко выставляют на стол купленную для него по дороге бутылку, хотя приятель об этом даже и не просил – одним словом, всячески демонстрируют, что ничто человеческое им не чуждо; купленную бутылку предпочитают откупорить сами, а потом, угодливо изогнувшись в сторону приятеля, самому налить в его рюмку, чтобы затем с трогательной задушевностью во взгляде внимательно наблюдать, как тот эту рюмку опустошит. Правда, на следующий день, встретив какого-нибудь общего знакомого на улице, на вопрос о том, как поживает приятель, посещенный им накануне, сочувствующий равнодушно махнет рукой и сокрушенно скажет: «А! Совсем пропал человек – пьет беспробудно!» – даже, если это будет вопиющей клеветой.

Здесь занятно будет рассказать, что происходило во время тех съемок в Северном Казахстане, о которых я уже упоминал, – на которых я первый и последний раз ассистентствовал. Всех киношников тогда поселили в юртах. Так случилась, что я оказался в одной юрте с Серегой-немцем – декоратором, и четырьмя рабочими декораторской группы. Из пьющих нас было только двое – я да Серега-немец. Все остальные оказались в завязке – по разным причинам: одного «наклонила» жена, другой допился некогда до такой степени, что продолжать дальше стало смертельно опасным, третий под воздействием паров испытывал такие приступы бешенства, что мог кого-нибудь убить без всякой причины.

По вечерам, когда мы садились ужинать и Серега выставлял на стол загодя купленную для нас с ним в ближайшем поселке водителем группы бутылку водки, наши союртники вдруг прерывали свою трапезу и с замиранием сердца следили за этим чудесным появлением. И едва только рука Сереги протягивалась к бутылке, чтобы открыть ее и разлить по нашим с ним стаканам, тут же рука кого-нибудь из сочувствующих выхватывала ее со стола, а затем следовало по-холуйски просительное: «Давай, я разолью, а?!» И только попробуй откажи такому – обидится не на шутку! И получив согласие, сочувствующий с видимой радостью и теплой паволокой в глазах принимался разливать, а затем все они, затаив дыхание, пристально следили, как прозрачная жидкость исчезала в наших с Серегой утробах, а дождавшись, когда наши стаканы водворятся обратно на стол, виночерпий тут же бросался наполнять их снова, и кто-нибудь обязательно спрашивал с трепетом в голосе: «Ну, как пошла?» И лишь только получив положительный ответ, сочувствующие принимались за свою еду.

Как-то раз очередную нашу с Серегой заначку кто-то спер. И я, и он отнеслись к этому совершенно спокойно – ну, сперли так сперли, – подумаешь! Потрясли карманами, набрали на другую бутылку и отправили водителя по наезженному уже маршруту. Но что стало с сочувствующими! Как они переполошились! Они перерыли всю юрту и, ничего не найдя, пошли с дознанием по соседним – кто, кто посмел?! Это же подло! – надо разобраться. «Да успокойтесь вы!» – говорили мы им с Серегой. «Нет! – отвечали они, – Просто так это оставлять нельзя!» Но – зато с каким осуждением, чуть ли не с ненавистью они смотрели на нас по утрам! «Вы пьете на киноплощадке – во время съемочного процесса! – это нехорошо. Вы разлагаете коллектив! Вы дурно действуете своим примером на остальных!» – выговаривали они нам днем, но – вечером вновь становились шелковыми.

Что же касается Дамира, то он, как уже можно было понять из моего рассказа, безусловно, относился к непримиримым – причем, к самому радикальному крылу этого немногочисленного почти общественного движения.

Во время корпоративных вечеринок он старался сесть подальше от того угла, где сосредотачивались пьющие, а порой даже просил нас убрать выпивку со стола на пол – так, чтобы он ее не видел.

Жаловался, что порою ему снится, как он пьет, что иногда, когда посещает магазин, невольно замирает у витрины с напитками, и мысленно фантазирует, что купил бы с нее, если б по-прежнему пил.

Да, в жизни так много сложностей!

Теперь, полагаю, стало совсем понятно, какие изгибы души предваряли столь изумительный поступок Дамира.

Жаик вернулся в комнату и вновь уселся на диван, загадочно улыбаясь каким-то своим мыслям.

– Ну, поделился с женой? – с любопытством спросил у него Дамир.

– Поделился, – ответил тот.

– Ну, и как она? Одобряет? Обрадовалась, наверное?

– Обрадовалась, – подтвердил Жаик и, кашлянув слегка, добавил: – У нее, кстати, к вам, Дамир, тоже предложение есть.

– Что за предложение? – заинтересовался Дамир.

В этот момент в дверном проеме возник Муха, и прежде, чем ответить, Жаик на секунду покосился в ту сторону, а затем снова взглянул на Дамира и невозмутимо сообщил:

– Она предлагает, чтобы я еще и курить бросил.

– Во, во, – с воодушевлением включился Муха в разговор, – моя тоже.

– А! – с пониманием воскликнул Дамир. – Пожалуйста, пацаны! Если еще и курить бросите, то легче будет без спиртного обходиться.

– Нет, ну это само собой, – кивнул Жаик. – Просто, добавить не мешало бы.

– Во, во, – присоединился к нему Муха.

– В смысле, пацаны? – не понял их Дамир.

Жаик несколько замялся, но – все же пояснил:

– Ну, там... пусть не десять, ну, скажем, пять штук, например...

До Дамира дошло:

– Ну, вы, пацаны, даете! Не треснете?

– А почему, Дамир?! – засуетился Муха. – Вон, на многих производствах некурящим прибавку к зарплате дают – в той же Америке! Или Европе...

Дамир подмигнул нам с Гизой:

– Видали?! – и, не дожидаясь нашей реакции на вопрос, спрыгнул со стола, усмехнулся и направился к выходу. – Пацаны, сценарии роликов для табачки – не забыли? По три с каждого – к четвергу – в пятницу мы с Аней большой их уже продавать поедем. А сегодня в четыре – штурм по концепту «Кайзера», – сообщил он на ходу и вышел.

Жаик переглянулся с Мухой и рассмеялся:

– Не вышло! – пояснил он. – Значит, будем курить. – и обернулся ко мне: – А, Ника?

– Ага, – с легким сарказмом отозвался я. – Вот прямо сейчас и пойду, – и, поднявшись с дивана, вышел из креатива.

Мне отчего-то вдруг стало совсем не по себе – вся происшедшая на моих глазах только что сцена почему-то представилась отвратительной.

«Это не ваш путь, пацаны», – вдруг вспомнились слова Дамира, и именно они раздражали особенно. На какой же путь подвигал их он своим поступком? Что-то в этом поступке напоминало о милостыне, от него смердило той человеческой чертой, которую я отчаянно не любил находить в людях  – барственностью; а от той готовности, с которую парни эту милостыню приняли, за версту несло попрошайничеством: в любом случае, во всем этом было что-то недостойное.

Было очень обидно за Жаика с Мухой – со своей готовностью принять подачку они оказались совсем не готовыми к тому испытанию, которое предложила им сама жизнь – у них не достало сил сказать «нет».

Как там говорил Джон Леннон? Ах, да, вспомнил:

 

Глава 11

«Все, что вам нужно – это любовь»,

(Джон Леннон, из песни) –

любовь – вот та сила, которая может подвигнуть человека однажды встать на путь, ведущий к самому себе, и больше не оставлять этот путь никогда: любовь к женщине, к своему делу, к служению, к Родине, – если служение ей становится смыслом твоей жизни; но едва ли такой любовью может оказаться любовь к самому себе, – а разве не такого рода любовь сквозила в поступке Дамира, в котором было столько самолюбования? – и едва ли такого рода любовью может стать любовь к деньгам, – а разве не это низкое чувство лежало в основании той готовности, с которую парни отнеслись к предложению Дамира?

Я вышел на террасу – там за столиком о чем-то беседовали Сенечка Скворцов и Анька. При взгляде на Аньку почему-то вспомнилась ночь, проведенная с Мирой, во время которой я словно выкупался в собственной лживости, и стало совсем тошно.

Немного в нерешительности постояв, я все же направился к ним.

Сенечка работал в агентстве дизайнером, и одевался соответственно этому: сейчас на нем была какая-то майка с выстроченными наружу швами и какой-то надписью на груди – надо полагать, модная, и джинсы с небрежно наложенными карманами и фабричными потертостями – тоже, надо полагать, очень модные. Смотрелось все это на нем довольно естественно, хотя, если учитывать его внешность – природную стройность суховатого тела, приобретенную привычку держаться при ходьбе очень прямо, рыжеватые прямые и редкие волосы на голове и невыразительные черты лица (пусть и некрасивого, но вызывающего доверие) – на нем очень многое могло бы смотреться естественно: допустим, афганка или любая другая полевая форма военнослужащего времен Советской Армии (и обязательно, чтобы закатанные рукава обнажали по локоть руки, которые свободно опирались бы на приклад и цевье висящего на груди «Калаша»), походная форма российских подводников (обязательно с пилоточкой) или даже форма солдата Вермахта времен Второй Мировой – тоже с закатанными по локоть рукавами и «Шмайсером» на груди.

От работы он никогда не отлынивал – можно сказать, любую нагрузку сносил безропотно – получив самое хлопотное и трудоемкое задание, лишь негромко вздыхал и принимался за дело; поэтому частенько случалось, что ему приходилось засиживаться на своем рабочем месте до глубокой ночи или даже утра.

О женщинах, о своих успехах на этом фронте не распространялся, и не любил присутствовать при разговорах такого рода, но я бы нисколько не удивился, если б вдруг выяснилось, что он к этому времени уже успел переспать с половиной тех хорошеньких мордашек, что сновали по нашему офису – тихушник, одним словом. Причем, я почему-то был абсолютно уверен, что никакого особого впечатления, как партнер, он у своих девочек не оставлял, и едва ли многие из них хотели бы удержать его возле себя (он экспериментировал с ними, они – с ним), но при этом ни одна из них не оставалась на него в обиде – не Клинтон, согласитесь, – что позволяло ему сохранять со всеми ними ровные и добрые отношения на производстве и в быту, не смотря на всю мимолетность своих увлечений.

От него веяло той добротностью и надежностью, которые можно встретить только лишь у жителей провинции – или у тех из них, кто, попав в большие города, умудрился этих качеств не растерять. Про таких говорят, что на них земля держится – и уж, во всяком случае, армия, сельское хозяйство и индустрия – точно.

В агентстве его любили. «Хороший парень Сеня», – так обычно о нем отзывались...

– Не помешаю? – спросил я, приблизившись к ним.

Вопрос был более чем уместен – учитывая, что они сидели, доверительно наклонившись в сторону друг друга.

«Эх, где мои тридцать?!» – мелькнула тоскливая мысль (Сенечке было около тридцати).

Анька на мой вопрос лишь отрицательно мотнула головой, не прекращая разговора, а Сенечка машинально протянул руку для пожатия.

– Нет, Сеня, ты пойми, – продолжала Анька тот разговор, что был прерван моим появлением, – мои ровесники меня вовсе не интересуют. Мне с ними скучно! Мне нравятся мужчины постарше...

Последние ее слова, как огнем, обожгли мое сознание, и вопрос вырвался прежде, чем я успел его остановить:

– Постарше? Например? Под сорок, за сорок? – и тут же выматерил сам себя за несдержанность.

Она уставилась на меня с неловким недоумением, но, встретив мой требующий ответа взгляд, все же отозвалась:

– Нет, это... Ну, это, конечно, уже слишком. Ну, двадцать восемь, тридцать – где-нибудь так. А что?

– Ничего, просто спросил, – ответил я, беря себя в руки.

Видимо, на всякий случай, чтобы быть окончательно понятой, Анька добавила:

– Сорок! Есть, конечно, такие девчонки – спонсоров ищут... Ну, это их дело. Мне это ни к чему – я уж как-нибудь сама обойдусь... без спонсоров.

«Да, попал на разговор, – сокрушенно подумал я. – Вот тебе и все ответы на все твои незаданные вопросы»

К счастью, на крыльцо выскочила Дашка и позвала:

– Анька! Иди – тебя Женечка зовет.

– Ладно, ребята, – сказала Анька, поднимаясь. – Пойду работать. – И застучала каблучками в сторону дверей в офис.

Мы с Сенечкой проводили ее взглядами. Сегодня на ней были черные босоножки, черная блузка и длинная – чуть ниже колена – белая юбка. Волосы она сегодня гладко зачесала назад – так, как мне у нее нравилось больше всего.

– Хорошая девушка – Аня! – грустно произнес Сеня, когда она скрылась из наших глаз.

– Согласен, – неохотно согласился я.

– Мне нравится, как она одевается, – задумчиво прибавил он.

– И про прическу не забудь, – напомнил я, не без легкой внутренней усмешки.

– Да, – согласился он тотчас же.

И тут я понял, что Сеня, так же, как и я, влюблен в это создание, и только что – до моего прихода – он пытался, как иногда теперь в шутку говорят, подкатить к ней по-тихому яйца, но – понял, что ему здесь ничего не светит – как и мне. Зачем ей нужен чужой и не ее Сеня, если у нее был свой Кирилл? – такой же молодой и, возможно, такой же некрасивый, но – надежный.

– Ладно, Сеня, – сказал я и, поднявшись, дружески похлопал его по плечу (почему нет? – ведь, можно сказать, товарищи по несчастью): – Я тоже пойду.

Мысленно ругая себя за то, что не удрал из офиса прежде, чем в нем появились сотрудники, я спустился к себе, и быстро собрался для похода на речку – на Весновку – туда, где можно было выше плотины найти достаточно солнечные и уединенные от людских глаз места.

Добираться нужно было несколько остановок, и потому имело смысл воспользоваться маршруткой, но я всегда предпочитал, если позволяло время, ходить на такие расстояния пешком – во-первых, ходьба, как нельзя лучше, стимулировала мысль, во-вторых, моя жизнь в последнее время была настолько ограничена в движении, что я старался использовать любую возможность, чтобы как-то это компенсировать.

Я шел по Аль-Фараби – время уже перевалило за полдень, и потому я шел навстречу солнечным лучам – в сторону Весновки; шел и думал. О чем я думал? На этот раз о России – в последние три-четыре года мне думалось о ней слишком часто.

Трудно передать словами, совершенно невозможно объяснить, что я чувствовал в те годы, что последовали вслед за развалом Советского Союза и вслед за крушением Советской России – в те годы, когда я уже вновь очутился в Казахстане.

Так, наверное, чувствует себя человек, стоящий над дымящимся пепелищем своего собственного, только что на глазах у него сгоревшего дома.

Еще вчера он был независим, имел крышу над головой, а теперь – стал бездомным, нищим. Теперь над ним злорадствует те самые соседи, что еще вчера ему завидовали, восторгались его домом и достатком.

Попробуйте-ка в этот момент подойти к нему, тронуть его за локоть и спросить, когда он, наконец, обратит на вас свое внимание, что он чувствует, каким был его дом до случившегося. Разве он сможет ответить вам? Разве он сможет описать вам свои чувства и то, каковым был его дом, который все еще стоит у него перед глазами с точностью до мельчайших деталей, но которого, на самом деле, уже нет и никогда не будет больше? Скорее всего, такой человек посмотрит на вас, как на недоумка или даже как на нелюдь – разве можно задавать подобные вопросы человеку в такой момент?

Но – пройдет время, и человек построит на потухшем пепелище новый дом, который, возможно, окажется и намного лучше предыдущего; пройдет время, и боль от прежней утраты притупится, ослабнет и, хотя она никогда уже не исчезнет полностью, однажды человек поймет, что теперь он способен об этом говорить. И тогда он сможет вам рассказать, что чувствовал, когда его старый дом горел, сможет рассказать и о том, каким был этот старый дом. Наверняка, старый дом в его рассказе выйдет несколько приукрашенным: более удобным и добротным, чем был в действительности, но – это вовсе не потому, что человеку захочется похвастаться перед вами – он и вправду будет видеть именно то, что расскажет вам. Так уж устроена человеческая психика – с годами из памяти постепенно выветривается все плохое, а хорошее – удерживается.

Примерно то же, что и с таким человеком, происходило тогда и со мною. И, хотя мне не довелось видеть этот пожар и стоять над пепелищем, горький дым от пожарища долетел и сюда, в Казахстан – да еще как долетел! – здесь он казался особенно едким; ведь вокруг меня были соседи, в толпе которых местами угадывались и злорадные физиономии, и требовалась немалая выдержка, чтобы не дрогнуть ни одним мускулом лица и не проронить ни слезинки под обжигающим огнем этого злорадства.

Но, похоже, это горестное для меня время уходило, и хотелось, чтобы навсегда – на месте старого дома возник силуэт нового – и теперь можно было не только надеяться на лучшее, но и верить в это лучшее: в то, что новый дом будет намного краше, крепче и величественнее прежнего.

За эти годы я лишь три или четыре раза побывал в России, да все как-то наспех, по делам, и, разумеется, едва ли мог (да и посмел бы) дать ей объективную оценку – вероятнее всего, новая Россия отсюда мне виделась еще более приукрашенной, чем Россия старая.

Интересно, каким бы я был теперь, кем стал, если б не покинул некогда Питер? Все эти годы я изредка перезванивался с бывшими сокурсниками; во время этих сеансов связи, которые происходили исключительно по моей инициативе, они предпочитали говорить только о себе – о своих мнимых и действительных успехах, о своих мнимых и реальных перспективах, но никогда – ни один из них! – ничего мне не предлагал, хотя взахлеб рассказывали о том, как бурлива киношная жизнь там у них, и даже о том, что в России не хватает ни хороших режиссеров, ни хороших сценаристов – таких, как они. Во мне же им, видимо, нравилось видеть законченного неудачника (каковым я, по сути, и был), на фоне которого им становились более очевидными собственные достижения; и потому ни одному из них даже не приходила в голову мысль порекомендовать меня в какой-нибудь кинокомпании.

Сам я не напрашивался, конечно, а мысль о том, чтобы поехать туда и постараться выплыть на свой страх и риск, пугала. Такие резкие движения в своей жизни хорошо совершать, когда тебе двадцать пять, тридцать лет от роду, а когда становишься старше – движения такого рода могут сказаться весьма губительно на твоей судьбе.

Но – так ли велики были все эти достижения моих сокурсников и их собратьев по ремеслу? Сколько нелепого, чудовищного, чернушного, обнаженно дешевого и откровенно позорного было произведено на свет всей этой, так называемой, творческой интеллигенцией в строящейся новой России за годы декаданса! – в том числе, и некоторыми бывшими моими сокурсниками. Сколько еще производилось и по сей день!

А сколько лжи и грязи было вылито на Россию и русский народ вдруг взбесившимися телевизионщиками и газетчиками!

До какого отъявленного цинизма и закостенелой пошлости доходили порой в своих высказываниях и поведении представители российской мажорной тусовки!

Но, к счастью, чувствовалось даже здесь – кончалось их время.

России, да и всему окультуренному миру уже не раз приходилось переживать подобные периоды духовного упадка – столь любимый мною Гессе даже посвятил этому один из лучших своих романов «Игра в бисер». Смене веков всегда соответствовал длительный декаданс во всех сферах – не только искусства, но и политики, экономики, нравственности и морали. И тогда – хорошему роману начинали предпочитать фельетон, высокой опере – какой-нибудь шансон, театральным подмосткам – цирковую арену, научной статье – научно-популярное чтиво. «Фельетонная эпоха» – такое имя дал Гессе этому декадансу.

В этой блистательной утопии его ученая Провинция была создана именно для того, чтобы такому упадку противостоять – место, где истинно творческие люди искусства и науки могли, не думая о хлебе насущном и крыше над головой, пережить тяжкие времена, занимаясь любимым делом, и никто не спрашивал у них конкретных результатов их труда, никто не оценивал эти результаты по степени их полезности для всего остального человечества.

«Жажда знаний есть жажда аристократическая» – вспомним.

Можно всю жизнь изучать строение крыла бабочки без всякой практической пользы для кого-либо, но и это, пусть и никому ненужное, знание, добытое таким трудом, все равно ценно само по себе. И если каким-либо людям однажды запретить добывать подобные знания по соображениям целесообразности таких исканий, то назавтра могут остановиться и любые другие искания – и тогда не останется ничего: ни прикладной математики, ни квантовой физики, ни практической химии, ни высокого романа.

Жаль, что такая ученая Провинция могла возникнуть только, как образ – в гениальном мозгу Гессе. Зато радует другое – вслед за любой фельетонной эпохой всегда идут двадцатые годы, а за ними – шестидесятые. Так всегда было! – чтобы убедиться в этом достаточно повнимательнее присмотреться к русской истории и истории русской культуры и искусства. И начинается все загодя, не сразу, не в миг, постепенно – где-нибудь в десятых годах, и даже ранее того – с появлением провозвестников. А в двадцатых – там уже взрыв, буря, бум – всего по-настоящему стоящего, подлинного, великого.

Провозвестником двадцатых прошлого века стал Горький – можно сколь угодно долго и сколь угодно презрительно прищуриваться при упоминании этого имени, можно сколь угодно часто клеймить его как «пролетарского писателя», но разве это хоть на йоту умалит то бесспорное величие, которое было присуще его произведениям?

И сейчас с Россией, безусловно, что-то происходило – что-то очень важное, многообещающее. Провозвестника пока, быть может, еще и не было – или это просто я не мог никак его увидеть и услышать отсюда? – но уже стали появляться среди шелухи и достойные фильмы, и спектакли, и не пустые романы.

Россия явно крепла день ото дня – экономически и политически, своими воинами и полками, спортсменами (о, как это радовало! Как я едва не плакал порою от счастья после забитого НАШИМИ гола!), и это укрепление можно было различить даже отсюда – из Казахстана, и – хотя дым Отечества все же и горчил несколько – горчинка эта теперь казалась даже приятной.

Порою, нынешняя Россия представлялась мне огромным кипящим котлом, в котором варилась каша, и счет шел на минуты: чуть поторопишься – и каша недоварится, чуть проморгаешь – превратится в размазню. Понятно, что в такое время за котлом нужен особо чуткий призор. Вот только те ли повара доглядывали за ним? Да и уродился ли на свете повар, способный доглядеть такую кашу? – чтобы удалась она вкусной и ароматной. По силам ли такое кому-либо вообще?!

Но – куда это подевались те злорадные лица, чьи ртутные глазки, бывало, мерцали неподалеку? Теперь, куда ни глянь, все добрые соседи – за редким исключением. Куда ни пойдешь: в магазине ли, в автобусе, в бане ли (о, в этом месте любят порассуждать! Да настолько грамотно и осведомленно, что и газет читать не нужно – самые свежие и самые точные новости выпекаются на русском парку! А уж аналитики-то! – американские сенаторы на их фоне выглядят полными кретинами) – везде то тут, то там слышится – Россия! Россия сделала то, Россия сделала это, а может и еще нечто – не то, так другое.

Может! Еще как может! – такое, что вам, бандерлоги, и не снилось! Признаться, я и сам весьма смутно представляю, на что способна нынешняя Россия, но знаю – на многое, на фантастическое, на то, что находится за пределами самых смелых человеческих представлений...

Я, наконец, добрался до речки, прихватив с собой по пути пару-тройку пива и пару пакетиков балычков. Расположившись, насколько это возможно в таком месте, поудобнее, осмотрелся вокруг. Других отдыхающих поблизости не замечалось – все где-то корпели в поисках заработка – лишь небольшая группка мальчишек лет двенадцати с визгами и криками плескалась на другом берегу довольно далеко от меня.

Само собой разумеется, на всякий случай я захватил с собой из офиса и свой блокнот, но – как это часто со мной в таких случаях происходило – работать не хотелось вовсе, но – хорошо думалось.

Солнце припекало уже по серьезному. Я вскрыл пиво и былычки и, лениво попивая, машинально уставился на бегущую воду. Вскоре, поймал себя на том, что взгляд мой скользит вслед за невесть откуда попавшей сюда уткой с небольшим выводком утят – они бойко сновали прямо напротив меня у другого берега по поверхности небольшого затона, образовавшегося там, где Весновка делала крутой изгиб. Удивительно, как это окрестные подростки не спугнули их с этого места?! Как бомжи, устраивающие здесь ночлег, не изловили этих беззащитных существ себе на жаркое? Да и холоднющая талая ледниковая вода едва ли могла прийтись утятам по нраву!

Думалось по-прежнему хорошо.

Двадцатые годы прошлого века – как любил я это время! Сколько замечательных имен оно оставило нам! Но среди всех этих волнующих имен было одно совершенно особое – даже на фоне своего выдающегося окружения! – Осип Мандельштам.

Из омута злого и вязкого

Я вырос, тростинкой шурша,

И страстно, и томно, и ласково

Запретною жизнью дыша.

Сколько же неприкаянности в этих строках! Сколько любви к жизни, которую так и не был обласкан!

И никну, никем незамеченный,

В холодный и топкий приют,

Приветственным шелестом встреченный

Коротких осенних минут.

Какая тоска одиночества! И в то же время – отвага, внутренняя убежденность в правоте выбранного пути, готовность нести свой крест, сколь бы тяжел он не был, сколь бы неблагодарным ни был финал!

Я счастлив жестокой обидою,

И в жизни, похожей на сон,

Я каждому тайно завидую

И в каждого тайно влюблен.

А здесь – прощение – всем и всему, и – любовь! Таким он был – всеми и всем отвернутый, но – самоотверженный!

Не всем дано слышать стихи: для некоторых – они тайна за семью печатями, причем, тайна раздражающая, порой вызывающая неприязнь, доходящую до гнева. Способность слышать стихи сродни музыкальному слуху – у кого-то он совершенно отсутствует, у кого-то развит лишь несколько, у кого-то – значительно. Искушенному же человеку чьи-либо стихи многое могут рассказать об их создателе – о его характере и наклонностях, возрасте и даже национальности. Как правило, очень легко определить национальные корни того или иного автора из числа представителей, так называемой, русскоязычной еврейской поэзии, но – только не у Мандельштама – в его стихах нет ничего еврейского, как, впрочем, и русского. Он вообще вненационален! Если б он вырос, скажем, на культурной почве одной из европейских стран, то и тогда писал бы точно такие же вненациональные стихи – только на другом языке. И везде он был бы чужим, непонятым – так же, как и в России. Его одиночество стало его природой.

Где-то из-под земли бьют волшебные ключи – ключи чистой поэзии. Потом воды из них растекаются по ручьям, которые, дойдя до удобной низменности, создают озера – озера национальных поэзий. Где находятся эти волшебные ключи – не знает никто, но все знают, где находятся озера – они на виду. И, если, к примеру, Пушкин целиком и подолгу купался в живительном озере русской поэзии, если, скажем, Тютчев жадно пил из этого озера, опираясь руками о кромку берега и склонившись головой над самой водой, втягивая ее большими глотками в себя, то уже Пастернак пил эту воду пригоршнями, а Бродский зачерпывал ее плошкой и пил маленькими глоточками, брезгливо морщась при этом. Но – природное одиночество не позволило Мандельштаму последовать ни одному из этих примеров: он вынужден был отправиться вдоль ручья и дойти до самых ключей, до первоисточника – ему одному стали известны эти волшебные ключи. Там он и испил живительной влаги.

Нет, конечно, я не утверждаю, что он – лучший; я просто говорю, что он – другой, что как в мировой, как в русской, так и в русскоязычной поэзии он занял совершенно отдельное место, – как в таких случаях говорят, стоит особняком.

И почему-то стихи именно этого поэта я полюбил больше других.

Пастернак же – было время, когда я увлекался и его стихами, но это постепенно прошло – становится природным лишь в последние годы своей жизни: «и дольше века длится день», «и дорогу за тын перейти нельзя, не топча мирозданья» – в этих прозрениях. До этого же времени его стихи выглядят какими-то деланными, а порой он и вовсе доходил до глупости: «текли жуки, текли жуки с отливом» – не случайно Есенин в одноименном фильме с язвительностью ему замечает – «в голове у тебя протекло, что ли, Боря?» Хорошая сцена! – и не важно, так ли было на самом деле...

Солнце уже уверенно скатывалось к горизонту, мою кожу слегка стянуло под его беспощадными лучами, но – я любил это ощущение. Утка с утятами куда-то исчезла – возможно, пряталась в тени свисающих над затоном зарослей травы.

Мне вдруг захотелось писать – нет, не сценарий, а почему-то стихи. Я уже давно принял, как неизбежное, что я – не поэт; но все же изредка – раз в год, а то и раз в два – сочинял что-нибудь: когда душа этого требовала – как правило, что-то пустяковое, но, согласитесь, сочинять стихи – это не самое непристойное занятие для человека – особенно, если он делает это без всяких претензий и никому свои опусы не показывает:

 

             Пчелы на плечах

Июнь – озорной, хулиганистый месяц –

Порою капризен, слезлив, не приветен,

Но нынешний выдался просто чудесен –

И тепел, и нежен, и искренно светел.

 

Меня надоумил – влюбиться в девчонку! –

О, это проблема для нас – нимфоманов:

Тебе уж за сорок, а ты вдруг вдогонку

Бросаешься вновь за прелестным обманом.

 

И вновь, как когда-то, цвета заиграют,

И запахи чудятся остро и тонко,

А в полночь вдруг слышишь, как где-то вздыхает

В постели о ком-то другом та девчонка.

 

Девчонка-пацанка, бретелька, глупышка –

Я все это знаю без ваших советов:

Мне с нею не светит, мне – амба, мне – крышка!

Но вдруг это лето – последнее лето,

 

Когда я люблю так, и вижу, и слышу,

Когда наливаются мускулы силой,

И тело мое так радостно дышит,

И шепот мерещится – «милый»… от милой?

 

И я ведь не первый в этом обвале:

Мужи – Талейран, Калиостро и Тютчев,

Уж жизни вкусив (вы об этом не знали?),

Встречали своих богоданных и лучших.

 

А Солнце – палит, и печет – допекает!

И я бронзовею, мечтая, на речке,

А пчелы-трудяги, жужжа, собирают

Нектар с моей кожи, усевшись на плечи.

 

– вот, что у меня вышло. Немного подумав, я поставил над своим немудреным творением инициалы посвящения: « А.О.» – то есть, Анне Овинниковой.

Оказывается, можно докатиться и до такого – начать писать любовные стишки в сорок три года под внушением слепой страсти к девочке, которая, что называется, годится тебе в дочери. Но самое глупое во всем этом – это то, что мне смертельно захотелось именно эти стихи показать – причем, не кому попало, а именно той, кому они были посвящены.

Но разве я мог сделать это? Каким идиотом я бы выглядел при этом! И, самое страшное, что мои стихи, а, точнее, их содержание могло попросту ее оскорбить. Легко! Ведь сам же я еще помнил те немногие, но очень неприятные случаи из моих юных и молодых лет, когда мне досаждали своими чувствами женщины, значительно старше меня возрастом. Как я гневался в таких случаях! «Да кем она себя возомнила! Да за кого она меня принимает! – эта старая дура...» Примерно так. Теперь, – старый дурак я сам.

С этими невеселыми мыслями я стал собираться до дома...

Рабочий день в офисе заканчивался, и на лицах всех царило оживление – то самое оживление, какое на предприятиях всех видов бывает лишь однажды в месяц.

– Иди в бухгалтерию, – порекомендовал мне Гиза: – Зарплату дали.

Я, разумеется, эту рекомендацию выполнил тотчас же.

Спустившись к себе, я пересчитал деньги – хотя в этом не было ни малейшего смысла, так как бухгалтерия всегда работала точно – и задумался: дико хотелось секса. И не с Мирой – как-то это у нас всегда выходило скучно (почему говорят, что ночью все кошки серы?): после и не понять было ли, не было ли. Нет, хотелось секса настоящего: сумасшедшего, неприличного, непотребного, ураганного – и причем только с молоденькой девчонкой – такой, как Анька.

Я поднялся наверх и зашел к Гизе.

– Гиза, мне отлучиться сегодня нужно. Ты никуда не планируешь сегодня? – сказал я ему.

– Нет. А что? – равнодушно поинтересовался он.

– Посидишь?

– Ладно. Ты до утра?

– Нет, часикам к девяти-десяти вернусь, наверное.

– Валяй! – махнул он великодушною рукой.

Переодевшись, я, захватив деньги, выскочил из офиса. Путь мой был неблизким – на улицу Сейфуллина (не ухмыляйтесь!) – и на место мне хотелось добраться еще затемно, так как по рассказам Жаика «по темнякам» чаще всего попадаешь впросак с точки зрения выбора «контингента».

В общем, чтобы не юлить вокруг да около, признаюсь, что теперь поведаю вам о том, как

 

Глава 12

«Прийти домой не дано. Но там, где дружественные пути сходятся, весь мир на какой-то час уподобляется дому».

(Герман Гессе, «Демиан», слова Евы).

впервые в жизни я докатился до того, что решил прибегнуть к услугам проститутки...

Из-за линии хребтов Заилийского Алатау краешком показались тучи, скопившиеся где-то над отрогами гор, окружавших киргизский Иссык-Куль, и к вечеру пересекшие ту условную черту, что считалась границей между двумя государствами. Я еще не дошел до остановки, а они уже переползли хребты, скатились по склонам и накрыли весь город темно-лиловым пледом.

Возле одного из дворов напротив школы – в том узком проходе, что вел к проспекту – на глаза мне попался черный лохматый и неряшливый – видимо, левых кровей – пес, которого часто можно было видеть здесь. Он лежал прямо в пыли у обочины и, задрав голову, с тоскою смотрел на небо. Услышав мои шаги, он покосился в мою сторону взглядом умудренного жизнью старика – мол, и куда это тебя черти несут; не видишь, разве, что творится? –  громко зевнул и, равнодушно от меня отвернувшись, стал снова наблюдать за тучами, по которым в этот момент полоснули сверкающие клинки молний.

Несколько раз громыхнуло – откуда-то издали, по нарастающей – последний удар был столь сильным, почти над самой моей головой – так, что стало немного жутковато. В воздухе приятно запахло озоном.

К счастью, мне повезло с автобусом – первые крупные капли забарабанили по его крыше, когда он уже отъезжал от остановки. За какие-нибудь секунды эта дробь усилилась и, в конце концов, слилась в один сплошной гул. Тугие ливневые струи, словно казачьи нагайки, со страстью секли крыши, тротуары и дороги города – и те из дорог, что спускались от отрогов в долину, вскоре превратились в кипящие мутные реки.

Мой автобус двигался вниз по Сейфуллина и, казалось, что не ехал, а плыл – на глаза попался пешеход, который, сняв туфли и закатив по колено штанины брюк, пытался перейти улицу.

Я уже совсем было пожалел, что предпринял свой вояж в такое ненастье, но – мне снова повезло – дождь, как это часто бывает в наших краях, закончился столь же неожиданно, как и начался. Когда я, наконец, вновь очутился под открытым небом, сверху изредка падали лишь те крупные капли, что стекали с листвы – тучи уходили дальше на равнину, в сторону Капчагая, и последние лучи уходящего солнца успели даже на минутку позолотить макушки деревьев.

Было сыро и пахло прелым.

Наверное, налетевший ливень прогнал с облюбованных мест даже тех немногих девиц, которые свой рабочий день, а, точнее, ночь начинали в столь раннее время – вдоль улицы, на обочинах почти никого из них не было видно.

Чуть побродив по тротуару, однако, я все же заметил, что невесть откуда – то тут, то там – представительницы древнейшей профессии (что без труда можно было угадать по внешнему виду) стали появляться.

– Мужчина! Отдохнуть не желаете? – раздалось откуда-то сбоку.

От неожиданности я вздрогнул – голос был грубым и неприятным – и посмотрел в ту сторону: ночная бабочка мало походила на бабочку – неопределенного возраста испитое лицо цвета гематомы, тусклые глаза и синяки на ногах едва ли могли кого-нибудь возбудить. Хотя, как знать – не зря же она здесь топталась!

Я с раздражением отрицательно мотнул головой:

– Нет! – и пошел от нее прочь.

– Тогда угостите даму сигареткой! – успела крикнуть она мне вслед.

«Черт! Здесь что – все такие? – подумал я про себя в сердцах. – А Жаик клялся и божился, что на Сейфуллина выбор есть».

Я пошел дальше по тротуару, искоса поглядывая в сторону обочины, но ничего хотя бы отдаленно похожего на предмет моих поисков так и не обнаруживалось – девицы все попадались изрядно потасканные и, в основном, все восточные.

«И с чего я взял, что смогу найти здесь кого-нибудь – похожую на Аньку?» – огорчился я, и уже решил было возвращаться обратно в офис, как вдруг увидел нечто интересное.

Как я уже успел заметить, проститутки – наверное, чтобы не скучать – везде стояли небольшими группками по трое-четверо. Эта же девушка стояла хоть и на обочине, но совершенно одна. Да и внешне она совсем не походила на других девиц – не накрашена, одета в майку, поверх которой на ней была легкая курточка, в джинсы и кроссовки – не походила настолько, что я даже засомневался, проститутка ли она.

Выглядела не больше, чем на двадцать, казашка (увы! – но, судя по всему, разыскать здесь русскую девочку – задача трудновыполнимая. Да и Жаик говорил, что русских девочек отсюда прогнали их восточные конкурентки, и теперь все они предпочитали работать по объявлениям в газетах и Интернету) и, кажется, насколько я смог разглядеть с того расстояния, с которого наблюдал за нею, довольно привлекательная.

Я решил не спешить и продолжить свое наблюдение – так как мысль о том, что она вовсе не проститутка, не оставляла меня.

Вот подле нее остановилась старенькое «Ауди» с трямя пассажирами мужского пола внутри, один из которых, сидевший рядом с водителем, стал о чем-то разговаривать с нею через приспущенное боковое стекло. Она, в отличие от других девиц, к машине не приблизилась – стояла, как и прежде, лишь слегка наклонила голову в сторону собеседника. Вот отрицательно покачала головой, и разговаривающий с нею парень раздраженно махнул рукой – «Ауди» отъехало и медленно покатило вдоль обочины дальше.

Теперь, сомнений уже не оставалось – девушка находилась здесь с той же целью, что и все другие. Я уже вознамерился было подойти к ней, как вдруг – тоже со стороны тротуара – к ней быстро подошли двое парней-казахов.

«Блин! Сейчас уведут девчонку! – подумал я с раздражением на самого себя. – Стою здесь, сопли жую!»

Поговорив, один из парней потянул ее куда-то за руку, но она вновь отрицательно покачала головой – тогда он потянул ее решительней. Она что-то ему с гневом сказала и указала рукой в сторону тротуара. Он глянул в том направлении, я – тоже: там, за тротуаром, на крыльце одной из саманно-камашитовых двухэтажек, что тянулись по обеим сторонам Сейфуллина почти до самого вокзала, сидело трое или четверо женщин постарше – одна из них что-то сердито ему выкрикнула на казахском, он, хоть и явно раздосадованный, но все же отпустил руку девушки, и парни, видимо, напоследок наговорив ей каких-то гадостей, двинулись вдоль обочины дальше.

Решив, что больше тянуть резину не стоит, я вышел из своего укрытия и со спины подошел к ней.

– Здравствуйте, девушка! – окрикнул я ее негромко, чувствуя невесть откуда взявшуюся неловкость.

Она оглянулась, и неловкость стала еще большей – до того чудесной оказалась девушка при ближайшем рассмотрении! – свежая и действительно привлекательная.

– Здравствуйте! – ответила она мне не сразу, а лишь предварительно оценивающе меня оглядев – сверху донизу.

– Работаете? – поинтересовался я.

– А вы как думаете? – ответила она вопросом на вопрос.

– Может, договоримся?

– Может, – усмехнулась она. – Час, два?

– Нет, – отрицательно замотал я головой. – Мне на всю ночь. Я же не сайгак какой-нибудь! Надо выпить, поговорить...

– Хорошо, – кивнула она. – Шесть тысяч.

Шесть тысяч? – это было совсем немного.

– Отлично, нет проблем, – сразу же согласился я. – Едем!

– В смысле? – спросила она. – «Едем»? Я на выезде не работаю.

– Почему? – изумился я.

– Просто не работаю, и все! Не нравится мне, боюсь. Да и мама не разрешает, – отрезала она.

Я почувствовал себя в ступоре:

– В смысле? Какая «мама»?

Она поняла мое замешательство и пояснила:

– Ну, мама – это мы так называем. Вон она сидит – на крыльце, – девчонка кивнула в сторону женщин. – Опекает нас, заботится. Понимаешь? Живем мы у нее...

Я вновь покосился в сторону крыльца – оттуда за нами внимательно наблюдали.

– Понял, теперь? – вновь усмехнулась девушка.

Я перевел взгляд с крыльца на нее:

– Так что же делать?! – спросил я сокрушенно.

Она с улыбкой пожала плечами:

– Не знаю... Здесь – пожалуйста, а на выезд – нет.

– Слушай, – взмолился я. – Я – не опасен. Я нормальный мужик. Приперло просто, понимаешь? – она кивнула. – Ну, зачем мне ваши не стираные простыни?! Поедем ко мне, захватим по дороге чего-нибудь поесть-выпить, музыка, никто не будет мешать. Ну?! Сейчас сядем в мотор – через полчаса на месте будем. Завтра посажу тебя с утра на такси, и – все! Сама подумай – чего тебе здесь стоять? Всякие сайгаки тебя за руки будут дергать!

Было видно, что мой напор ее несколько смутил.

– Ну, я не знаю... Если договоришься с «мамой»...

– Какая из? – перебил я ее. – Их там много.

– Назгуль! – громко позвала она вместо ответа.

Одна из женщин оторвала свою задницу от крыльца и, не спеша ковыляя, подошла к нам.

– Вот, тате, – показала на меня кивком головы девушка. – С выездом хочет. В принципе, он – ниче, я бы с ним поехала, если ты отпустишь.

Тетка придирчиво меня осмотрела и, видимо, осталась удовлетворена.

– Далеко ехать? – поинтересовалась она.

– Район гостиницы «Алатау», – доложил я.

– Далековато, – сухо заметила она.

– На моторе, – пояснил я поспешно.

Она еще раз придирчиво меня осмотрела.

– Ладно, – вздохнула она, наконец. И потребовала: – Давайте деньги. Шесть тысяч, – я не стал спорить и принялся отсчитывать ей деньги прямо в руки. – С утра – не позднее восьми – посадите ее на такси. Мы встретим. – Тут она строго взглянула мне прямо в глаза. – И, пожалуйста, мужчина, без глупостей. Надеемся на вашу порядочность.

– Ну, что вы! – я даже приложил руку к сердцу. – Даже и не сомневайтесь!

– Зарина! – все с той же строгостью обратилась тетка теперь к девушке. – Ты все поняла?

– Все, тате! – успокоила та ее, и тетка, напоследок еще раз на меня мельком взглянув, заковыляла обратно к крыльцу...

Пожилой русский водитель такси, то и дело, поглядывал на меня и на девушку в зеркальце заднего вида – очевидно, все понимая; и потому за всю дорогу мы с нею не проронили ни слова.

Высадились возле гостиницы, где я быстренько закупил свежие овощи, курицу-гриль и бутылку коньяка, а затем повел девушку все тем же проходом по направлению к офису.

– Зарина? Так тебя, кажется, зовут? – спросил я на ходу.

– Да, – подтвердила она.

– Настоящее имя?

– Настоящее, – вновь подтвердила она.

– Меня зовут Никита, – сообщил я, и тут же понял, что, на самом деле, ей, скорее всего, глубоко наплевать, как меня зовут.

Черный пес по-прежнему дежурил на своем месте – завидев нас, он поднял голову, которая до этого лежала на его лапах, проследил за нами, как мне показалось, саркастическим взглядом, а затем положил ее обратно на лапы и прикрыл глаза.

– Вот мы и пришли, – объявил я, отпирая калитку ворот своим ключом.

Девушка с недоумением остановилась:

– Это что – офис? – спросила она.

– Да, а что?

– Тогда, я не пойду.

– Прекращай, Зарина, – попытался я ее успокоить. – Я здесь живу. У меня тут комната своя на отшибе. Никто нам не помешает.

– Точно? – было видно, что она очень сомневается.

– Точнее не бывает, – с легким раздражением подтвердил я и за локоть слегка подтолкнул ее в проем калитки.

Она, все еще сомневаясь, все-таки прошла во двор.

Когда мы вошли в холл, на шум из креатива выглянул Гиза.

– А, это ты, – сказал он, как ни в чем не бывало, и сосредоточил свое внимание на девушке. – Здравствуйте! Рад вас видеть.

– Я тоже – очень рада, – ответила она не без иронии.

– Познакомишь нас, Ника? – перевел на меня взгляд Гиза.

– В другой раз, – отрезал я и, взяв девушку за локоть, повел ее в свое логово.

– Располагайся пока, – предложил я, когда мы проникли вовнутрь. – А я пока на стол соберу. Хорошо?

– Хорошо, – кивнула она и, внимательно оглядывая углы моего бунгало, присела на кушетку.

С продуктами я поднялся наверх и сразу же столкнулся с Гизой.

– Где ты ее откопал? – зашипел он громким шепотом.

– Где надо, – вновь отрезал я. – А что?

– Так, ничего. Козырная телка! Поздравляю! Рад за тебя! – он, надо полагать, даже и не подумал, что девушка приехала с улицы Сейфуллина.

Я не стал его разуверять.

– Спасибо! – поблагодарил я Гизу кратко и пошел на кухню готовить салат и разогревать курицу в микроволновке, но – не тут-то было – Гиза потащился следом за мною.

– Что? Потчевать будешь девушку? – наблюдая за мной, поинтересовался он с ехидством.

– Обязательно, – подтвердил я, всем своим видом показывая, что обсуждать эту тему не намерен. – В офисе еще кто-нибудь остался?

– Сенечка с Костяном, – доложил он.

– Надолго?

– Да нет, думаю, скоро отвалят, – пожал Гиза плечами и, привлекая мое внимание, кашлянул: – Надеюсь, мне тоже что-нибудь перепадет?

Я прекратил кромсать огурец и поднял на него глаза:

– Ты о чем?

– Я – о курице, – невозмутимо отозвался он. – А ты о чем?

– А! – сообразил я. – Иди к себе, я тебе прямо в креатив принесу.

– Сервис, значит? – усмехнулся он.

– Он самый, – подтвердил я.

Помявшись еще с пяток секунд в дверях – очевидно, собираясь что-то еще спросить – он, так и не задав вопроса, все же ушел к себе.

Понимаю, развлекаться вдвоем или даже втроем с одной девочкой – давно стало обычным делом – уж в наше-то время! Если верить тому же Жаику, такое он практиковал с приятелями довольно часто, но – я в таких вопросах оставался человеком вполне старомодным и щепетильным – даже, если речь шла о проститутке, а если говорить уж совсем откровенно – я попросту был брезглив.

Ампутировав у курицы ногу и присыпав ее на тарелке салатом, я быстро занес ее к Гизе.

– Может, еще и коньячку для аппетита? – предложил я.

– Нет, – чуть подумав, отказался он. – У меня сегодня день трезвости. Телке своей предложи лучше.

– Да уж, предложу, будь спокоен, – улыбнулся я в ответ и вышел.

Захватив с собой все остальное, я спустился вниз.

Зарина сидела там же, где я ее оставил, только забралась с ногами на кушетку.

– Не скучала? – спросил я, расставляя все, что принес, на столике.

Она, молча, отрицательно покачала головой.

Я разлил коньяк по стопкам.

– Ну, выпьем?! За знакомство? – предложил я, пододвинув одну стопку поближе к ней, а другую подняв над столом.

– Вообще-то, я не пью, – сказала она без всякого жеманства.

– Да все мы не пьем, вообще-то, – парировал я. – Ты все-таки выпей. Хоть немного, а то тебе будет неприятен запах спиртного от меня.

Больше отнекиваться она не стала: выпила до дна и, поставив стопку обратно на стол, вопросительно посмотрела на меня.

– Молодец, – одобрил я и посоветовал: – Закусывай теперь, – и, показывая пример, сам отправил в рот большую ложку салата. – Не стесняйся.

Она не стеснялась – было видно, что еда пришлась ей вполне кстати.

– Ты не алмаатинка? – поинтересовался я.

– Я из Усть-Каменогорска, – ответила она просто.

– Из Усть-Камана?

– Да.

– А как в Алма-Ату занесло?

– Год назад приехала поступать в институт.

– Год назад? Так сколько тебе сейчас?

– Лет? Еще нет девятнадцати.

«Как Аньке», – подумал я про себя, и подстегнул:

– И?

– Что «и»?

– И что потом? Я насчет института.

Она немного потупилась и не очень охотно ответила:

– Не поступила. Домой как-то стыдно было возвращаться. Подумала и решила: будь, что будет! – останусь пока здесь.

– И?

– Устроилась в магазин продавщицей. Комнату сняла в частном секторе. Работала,... почти год... А потом,... – тут она замялась.

– Что «потом»? – приободрил ее я.

– Да как-то стремно это... Магазин... Скучно, беспросветно... Денег мало. В общем, недавно встретила тут свою землячку – одноклассницу. Она уже давно на Сейфуллина... работает. В общем, звать стала. А я подумала и согласилась.

– И как? Нравится?

Она пожала плечами:

– Не знаю... Наверное, да. Я же в этом, – секунду подумав, она подобрала слово, – бизнесе... недавно. Всего каких-нибудь две недели... Вообще-то, мне нравится любовью заниматься... с разными мужчинами...

– Любовью, вообще-то, всем нравится заниматься, – пошутил я, наливая очередную порцию коньяка. – Пей...

Мы снова выпили и она слегка раскраснелась.

– Вообще-то, – продолжила она свой немудреный рассказ, – у меня папа – бульдозерист, неплохо зарабатывает. Мама – небольшой комок держит. В деньгах мы не купаемся, конечно, но, в принципе, на жизнь хватает. Так что ты не подумай – я это не из-за денег. Просто самой интересно...

– Это я уже понял, – кивнул я. – И что же – вы так у этой «мамы», как ты ее называешь, и живете?

– Да. А что?

– Так, просто. Не обижает?

– Да нет, что ты! Татешка добрая! Мы ее не зря так называем.

Не знаю почему, но мне очень нравилось, что эта девочка вот так запросто говорила мне «ты».

– Неприятностей не бывает? Я о клиентах...

– Бывают, конечно. Мне пока везло, а вот одна девочка у нас недавно пропала. Катей зовут... Не знаешь такую? – Я, само собой, лишь с недоумением пожал плечами в ответ на этот странный вопрос. – Неделю назад... Как пропала, так все нет, и нет. Вещи ее у татешки остались, документы, а о самой – ни слуха. Жалко! Я, как там оказалась, сразу с ней подружилась. Хорошая она девчонка!

– Симпатичная?

– Да, очень! Тебе бы понравилась.

– Откуда знаешь? – быстро спросил я с улыбкой.

– Да уж, знаю, – усмехнулась она. – Тебе ведь молоденькие девочки нравятся? Свеженькие? Так?

– Так, – согласился я, и пересел к ней поближе. – От тебя ничего не утаишь. – Я медленно приблизил губы к ее уху и легонько ее поцеловал – чуть ниже мочки: – Быть может, не будем убивать время на разговоры?

– Хорошо, – согласилась она, чуть помедлив и посмотрев мне прямо в глаза. – Только у меня к тебе одна просьба...

– Какая?

– Ты не мог бы на время выйти из комнаты? Я бы тогда разделась и легла.

– Ладно, – согласился я и, встав с кушетки, выключил верхний свет – теперь мое логово освещалась только небольшой сороковаттной прикроватной лампой – и, предварительно захватив с собой сигареты, вышел, задвинул за собой двери и ушел покурить в котельную...

Когда я вернулся, у меня было совсем темно – Зарина погасила и ночник.

Быстро скинув с себя одежду и побросав все на кушетку, я устроился рядом с девушкой. Никаких признаков волнения с ее стороны я не заметил – она лежала неподвижно, отвернувшись от меня к стенке, и дыхание ее – в отличие от моего, вдруг сбившегося и участившегося – было ровным.

Чувствуя, как бешено заколотилось сердце, я придвинулся к ней, чуть приподнял свою голову, подперев ее правой рукой, а левой – потянул девушку за плечо к себе, – чтобы она повернулась.

Она подчинилась.

От нее очень хорошо пахло – не духами, а чистым девичьим телом – так, что я даже про себя удивился: «Надо же! Вот, что значит возраст! Живет, черт его знает, где, у какой-то задрипанной сутенерши – быть может, даже в антисанитарных условиях, и умудряется при этом так чудесно пахнуть!»

В почти абсолютном мраке моего подвала ее глаза чуть различимо мерцали прямо напротив моих – я склонился над нею и поцеловал ее в губы. В самый последний момент вспомнилось, что по рассказам Жаика многие проститутки предпочитают не целоваться с клиентами, но – девушка, хотя и не проявляла инициативы сама, все же не попыталась уклониться от моего поцелуя – и это меня несколько успокоило.

– У тебя так сердце стучит, – заметила она шепотом, когда я от нее отстранился.

– Я немного волнуюсь, – пояснил я честно.

– А ты не волнуйся, – слегка улыбнулась она на это невольное признание. – Какой в этом смысл? Все же просто.

– Хорошо, Анька, – ответил я так же шепотом, и тут же понял, что сморозил глупость.

– Анька? – переспросила она. – Кто это?

Я, ощущая некоторую неловкость, попытался объяснить:

– Так, девушка одна... Твоя ровесница...

– Она тебе нравится?

– Да, – приходилось оставаться честным.

– Очень? У тебя с нею что-нибудь было? – продолжала негромким голосом пытать меня моя ночная гостья.

– Нет, но она мне действительно нравится. Я старый для нее.

– Старый?! Это все относительно, – заметила она рассудительно. – Хорошо, ты можешь представлять, что это не я, а она. Ты ведь поэтому выбрал именно меня?

– Да, Зарина.

– Представляй, кого хочешь – мне без разницы, – пояснила она и, обняв меня за шею, потянулась ко мне губами и слегка чмокнула ими в мои. – Будь смелее, – посоветовала она, отстранившись, – ведь все же просто...

И я осмелел.

Мы занимались с нею любовью битый час – ее тело оказалось великолепным, упругим, с очень приятной и какой-то бархатистой кожей, и это прекрасное тело было очень податливым. Нет, похоже, что она еще не во все, как говорят, «въезжала», в ней еще не замечалось той сумасшедшей страсти, что порою свойственна некоторым женщинам постарше, но, в любом случае, она отдавалась мне как-то по-честному, без «б», получая при этом, если и не абсолютное наслаждение, то уж, как минимум, самое непосредственное удовольствие – это точно...

– А ты ничего, – усмехнулась она, когда я, наконец, разрядился. – Хоть и старенький.

– Спасибо, – сдержанно поблагодарил я.

Она негромко рассмеялась:

– Ты бы Аньке своей на это как-нибудь намекнул бы, а? А то, быть может, она кое-что упускает? – На это я промолчал. – Так, – встрепенулась Зарина, – а в этом доме что-нибудь наподобие ванны есть?

– Конечно, – успокоил я ее. – В этом доме их аж целых две.

– Мне надо туда, – потребовала она.

Я быстро вскочил с кровати и бросил ей покрывало:

– Накройся пока этим, а я схожу разведать, что там наверху.

Предварительно заскочив в ванную комнату сам, я заглянул к Гизе – дверь в креатив оставалась все еще открытой, а он все еще не спал:

– Гиза! Как?! Ушли дизайнеры?

– С пол часа уже. А что? – ответил он, не прекращая массировать клавиатуру.

– Так... Девочке в ванну надо. Я прикрою твою дверь?

– Пожалуйста, – буркнул он.

Я вернулся за девушкой и, проводив ее до ванной, подождал, когда она оттуда выйдет.

– Спускайся, я сейчас, – сказал я ей и, дождавшись, пока она спустится, заглянул к Гизе: – Все, Гиз, порядок! Можешь перемещаться свободно.

– Ну, и как она? – поинтересовался он.

– Ты же сам сказал – козырная! – пошутил я.

– Ну, ну, – не без желчи бросил он мне вслед.

Когда я вошел к себе, там снова было темно.

Устроившись рядом с девушкой, я ее немного потормошил – не спит ли?

– А? Что? – сонно отозвалась она.

– Ты, что ли, засыпаешь? – спросил я.

– Да. А что? Я уже несколько дней не высыпалась. Такая работа... не привыкла отсыпаться днем. Это самое трудное... Ты не против? Надеюсь, ты меня не всю ночь трахать собираешься? – последнее ее выражение меня несколько покоробило – как-то оно с нею не вязалось.

– Нет, конечно, поспи, – успокоил я ее. – Просто я думал, что мы еще продолжим.

– Может быть, – отозвалась она вяло совсем уже сонным голосом и, отвернувшись к стене, тут же засопела.

Мне тоже понемногу захотелось спать. Засыпая, сквозь навалившиеся на сознание образы, я успел подумать, что с этой девушкой мне как-то на удивление спокойно и легко – никакой фальши! – и это самое главное. Давно со мной так не случалось! Когда это было в последний раз? Юля?... Рита?...

Посреди ночи я проснулся – от желания, от того желания, что было вызвано теплом лежавшего рядом тела. Пожалуй, из всего, что случается в сексе – это ощущение я любил больше всего: когда твое вдруг от желания пробудившееся тело будит тело оказавшееся рядом, и не надо никаких слов – «хочешь – не хочешь», «будем – не будем» – они вовсе не нужны, неуместны; обо всем, что нужно, сами тела договариваются между собой.

Я придвинулся к девушке и притянул ее к себе – она была податлива, и по каким-то безотчетным признакам я почувствовал, что ее тело хочет того же, что и мое. Я запустил свое руку между ее ног и ощутил, насколько там влажно, и как чутко и с каким трепетом отзывается она вся на каждое движение моих пальцев. Я осыпал ее лицо поцелуями – уже не нежными, а властными, требовательными, почти грубыми – она не отвечала на них, лишь только дыхание ее стало более глубоким и прерывистым, глаза же все еще оставались закрытыми.

И тут мне захотелось сделать то, чего я никогда и ни с кем не делал прежде – даже с теми, кого истово любил, но о чем неоднократно слышал в самых сальных мужских разговорах, то, что ни один раз уже видел в кино, и о чем так любил посмаковать в своих рассказах Жаик.

Надеюсь, вы еще не забыли о той стыдливости, что была мне присуща с самого детства – той, о которой я уже упоминал здесь?

Не спеша, шаг за шагом, или, лучше сказать, поцелуй за поцелуем я крался по ее телу все ниже и ниже – так, что уже стало не доставать места на кровати, и потому мне самому пришлось спуститься на пол, стать коленями на палас – до тех пор, пока мои губы не оказались прямо напротив того места, которое в старину почему-то называли «срамным», которому всегда и во все времена мужчины давали самые омерзительные названия, но к которому они же – в те же самые времена – столь жадно и страстно на самом деле стремились, и, в какой-то краткий миг осознав, что девушка уже окончательно проснулась, что она все понимает, более того, – замерла в ожидании, я прильнул своими губами к этому всегда столь хулимому, но всегда столь волнующему и притягательному месту.

Громкий выдох облегчения, вырвавшийся из груди девушки, приветствовал окончание этого в общем-то самом по себе недолгого, но для меня затянувшегося на многие годы путешествия.

Мои губы и мой язык господствовали в ней – казалось, что теперь она перестала быть собою, а стала мною, моим продолжением, ее тело стало лишь частью моего тела, абсолютно естественным придатком его, причем придатком совершенно зависимым и управляемым мною – целиком подчиненным моему мозгу и моей нервной системе. Я почувствовал, какое фантастическое возбуждение охватывает меня самого и, сквозь укутавший меня туман этого возбуждения, вдруг сверкнула мысль: «Черт меня возьми! Почему же я раньше никогда этого не делал?»

Девушка опустила руки и, вцепившись ими в мои волосы, неистово ласкала их.

– Дружище! – вдруг выдохнула она куда-то в пространство – и слово это прозвучало столь лестно для меня, как никакое другое из всех тех, что мне доводилось слышать прежде.

Когда наши лица вновь оказались напротив друг друга, когда мое тело вновь почувствовало под собой ее, раскаленное словно плазма, тело, и я вновь вошел в него легко и привычно, как входят домой, она вновь прошептала:

– Хорошо!

Мы занимались любовью еще долго – до тех самых пор, пока в отдушину моего подвала не стал проникать утренний сумеречный свет.

Мое уставшее тело и расслабившееся сознание настоятельно требовали сна, и я с наслаждением подчинился этому требованию. Каким-то краешком сознания я отметил, что она все же не поленилась сходить наверх – видимо, в ванну, а затем, вернувшись, быстро улеглась рядом и мгновенно уснула.

Проснулся я от ее толчков:

– Слышишь?! Проснись! Как тебя?! Ну, же!

– Да?! Что? – встрепенулся я.

– Включи свет!

Я протянул руку и зажег ночник. Она приподнялась надо мной и, навалившись на меня, дотянулась до столика и схватила с него свою сотку.

– Ну, вот! – воскликнула она сокрушенно. – Время – десятый час! Блин! Достанется мне. – Она быстро перепрыгнула через меня и стала поспешно одеваться.

– Погоди же! – постарался я ее урезонить. – Какая тебе разница, где отсыпаться? Спи здесь. Сегодня суббота, народа в офисе не будет. Ложись и спи дальше. Потом проснемся, еще похулиганим, позавтракаем, ну!

– Ага, щяс! – отозвалась она на это с раздражением. – Ты нашу «маму» не знаешь!

Поняв, что уговаривать бесполезно, я тоже стал одеваться, хотя и пробурчал с недовольством:

– «Мама», «мама» – кто она тебе?! Не все ли ей равно, где ты будешь спать?

Гиза еще спал, когда мы покидали офис – уже вовсю светило солнце и птицы воспевали своим пением новое утро.

Мы торопливо шли по проходу, старательно обходя лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя. Удивительно, но мой черный лохматый приятель так и не повстречался нам на пути.

– Зарина, ты постоянно теперь будешь на том месте, где я тебя вчера взял? – поинтересовался я, когда мы дошли до Ленина и стали ловить «мотор».

– А куда я денусь?

– Ну, не знаю... Может, домой уедешь, в Усть-Каман...

– Вот еще! – фыркнула она. – Что я там забыла?

– Ты не против, если я еще как-нибудь за тобой заеду?

Она пожала плечами:

– Почему я должна быть против? Заезжай... место знаешь.

В это время возле нее остановилась потрепанная «Тойота». Она быстро договорилась с водителем и уселась на заднее сидение. Напоследок глянула через стекло на меня – как-то вопросительно, и я, приподняв руку, слегка пошевелил пальцами на прощание, она – едва заметно на это кивнула мне, и «Тойота» покатилась вниз по Ленина.

Черный лохматый уродец уже занял свой пост – словно ожидая меня; его голова, как обычно, покоилась на лапах, и на этот раз он не стал приподнимать ее, чтобы посмотреть на меня – просто проводил равнодушным взглядом, но, когда я уже прошел мимо, он вдруг громко фыркнул. Я оглянулся – уродец, так и не подняв головы, косил на меня глазами и, казалось бы, усмехался себе в усы.

«Этого еще не хватало, – подумалось мне. – Зря стараешься, приятель, я и сам над собой посмеиваюсь»...

В офисе я вновь завалился в постель и провалялся в ней где-то до полудня – спалось великолепно.

Мне приснился забавный сон: будто бы я ехал в поезде, и в мое купе набилось много народа – и все они были мне не чужими, а наоборот – своими в доску. Все веселились, и о чем-то общем и всех волнующем бойко разговаривали. На столике, среди разложенной на нем закуски задорно позванивали початые бутылки. Я почему-то не мог понять, кто все эти люди и какое мы имеем друг к другу отношение, но я ничуть не сомневался, что такое отношение есть – я понимал, что мы – группа. Вдруг в купе вошел некто, и оттого, как все тут же обратили на него внимание, я сразу понял, что он – старший над нами. Он поинтересовался, как наше настроение и, услышав в ответ, что настроение отличное, одобрительно кивнул:

– Это хорошо! Актер всегда должен быть в хорошем настроении и ничего не бояться, верить, что у него все получится.

«Ах, да! – вдруг вспомнил я. – Мы же актеры, и мы едем на гастроли».

Вдруг художественный руководитель нашей труппы посмотрел на меня и окликнул:

– Ну! А ты? Как ты себя чувствуешь? Не боишься выходить на сцену?

Но – вместо меня ему ответил кто-то совсем другой – из тех, кто сидел возле окна:

– Вообще-то, он на самом деле и не актер вовсе.

– Да, – как-то несмело подтвердил я в той тишине, что наступила в купе после прозвучавшей только что реплики. – Я вовсе не актер.

– Как же ты выйдешь на сцену? – удивился художественный руководитель.

Я недоуменно пожал плечами – действительно, как? – но вдруг вспомнил тот дипломный спектакль по актерскому мастерству, которым защищался наш режиссерский курс в ЛГИТМиКе, и – воодушивился:

– Зато в институте мне довелось играть дядю Ваню, – сообщил я всем присутствующим. – И я даже получил пятерку за это.

Вокруг послышались возгласы одобрения.

– Ты играл Войницкого? – поразился худрук.

– Да, – скромно потупив глаза, подтвердил я.

– Ну, тогда – все в порядке! – облегченно вздохнул худрук. – Тогда тебе ничего не страшно. И теперь я за тебя спокоен.

И в это время купе куда-то исчезло, и вместо него я очутился на сцене театра, причем – за кулисами. Оттуда я украдкой наблюдал, как на самой сцене те люди, что прежде были моими попутчиками, лихо отплясывали какой-то русский народный танец. Я любовался ими, но про себя думал: «Жаль, что наши гастроли связаны с танцами. Я-то надеялся, что мы будем исполнять настоящую драму. И если я здесь стою, то, видимо, и мне скоро надо на сцену, но как я там покажусь, если танцевать не умею совершенно?» Но в это время кто-то подошел ко мне со спины, и дружески подтолкнул меня в сторону подмостков. Я оглянулся – это был наш худрук.

– Ну, что же ты стоишь?! Твой выход! Иди же!

Я с тоскою человека, загнанного в угол, вздохнул.

– Иди же! – поторопил меня худрук. – Не бойся! У тебя все получится! Актер не должен бояться – я тебе уже об этом говорил!

И тогда, набрав воздуха в грудь, я шагнул на сцену и – у меня получилось! Я озорно отплясывал вместе со своими товарищами и чувствовал, как волны радости обволакивают меня. Я видел улыбающихся зрителей, и понимал, что им очень нравится, как у меня все получается. Я был фантастически счастлив. «Как же все, оказывается, просто! – когда не боишься...» – подумалось мне перед самым пробуждением.

«Причем тут дядя Ваня? – озадачился я, когда бодрость сознания стала возвращаться ко мне. – Он же совершенный чудак! В свои сорок семь лет не смог добиться простого результата – уболтать двадцатисемилетнюю телку – эту Елену Андреевну! Слабак! А что он чувствовал бы, если б оказался на моем месте?! Восемнадцать, дядя Ваня, – это тебе не двадцать семь!»

Можно было, конечно, попытаться проанализировать свой сон по Фрейду. Когда-то давно я этим очень увлекался. Прочитав фрейдовское «Толкование сновидений», предпринял попытки толкования своих снов – и вскоре, у меня это стало получаться – даже слишком. Но в какой-то момент своего увлечения я вдруг заметил, что мои сны становятся все более читабельными и интригующими – совсем не такими, какими случались прежде. И тогда меня озарила догадка – возможно, мое сознание стало нарочно корректировать мои же подсознательные образы – мол, тебе нечем себя занять? Хочешь приятно убить время? На же! Получай! Одним словом, я уличил свое сознание в наглом подлоге – хотя и не имел для этого абсолютно бесспорных доказательств. Но – если моя догадка верна, тогда вся теория психоанализа Фрейда становилась подобной карточному домику, который мог рассыпаться даже от слабого дуновения ветерка. Как бы то ни было, но я прекратил делать эти опыты и больше к ним никогда не возвращался.

Проснувшись в самом радужном настроении, я не спеша оделся и пошел наверх умываться – дверь в креатив была открыта, и оттуда доносились оживленные голоса Жаика и Мухи. Краем глаза я заметил, что Гиза сидит на своем обычном месте за компом, а парни о чем-то спорят на диване. Умывшись, я зашел к ним.

– Привет, пацаны! – поздоровался я, оставшись в проеме.

– О, Ника! Вот хоть ты рассуди, – воодушевленно, сразу переключился на меня Жаик. – Я тут Мухе толкую... Вот Ефросинья... Вот скажи, почему она позволяет себе при нас материться?! А?!

– Жаик, ты и сам не дурак матом! – вставил Муха.

– Ну, и что! – в сердцах громыхнул по дивану кулаком Жаик. – Я – это я. Я – мужик! А она – женщина! Она – из руководства! Разве она имеет право при нас говорить матом?! При нас! При сотрудниках?! Почему она при мне матерится?!

– Жаик, ну что ты завелся? – попытался мягко остановить его я.

– А я не хочу, чтобы она при мне материлась! – продолжал он в том же духе, не обращая внимания на мое возражение. – Кто она такая?! Почему она себе такое позволяет?! А Дамир... Почему он приходит сюда и грузит нас целыми часами всею этой банальщиной?! А?! Мы что – идиоты, да?!

– Жаик, Жаик, – похлопал его по плечу Муха. – Ты пойми: нам платят за лояльность! – При этих его словах, Гиза, продолжая забавляться компьютером, громко засмеялся. – Да! А что ты думал? – отреагировал на этот его смех Муха. – Именно так! Ну, где нам еще будут платить такие деньги? Да за такую работу? Мы же здесь, если честно, почти ничего не делаем! Ну, и пусть Ефросинья матерится, пусть Дамир грузит – лишь бы платили! Пожалуйста! Платите мне и я буду выслушивать любую вашу околесицу! Разве не так?

– А ведь он прав, Жаик! – все еще посмеиваясь, поддержал Муху Гиза. – Тут крыть нечем. Работу сейчас черта с два найдешь! Особенно, для таких, как мы. Так что – терпи!

– Все равно, – хоть и несколько успокоившись, но, продолжая гнуть свое, не сдавался Жаик: – Не хочу, чтобы она при мне материлась!

Гиза поднял голову на меня:

– У тебя что-нибудь еще осталось?

– Ты о курице? – усмехнулся я.

– И о коньяке тоже.

– Осталось и то, и другое. А что?

– Может, расслабимся?

– Давай. Где сядем?

– Давай, на террасе, – предложил Гиза. – Погодка шепчет.

– Пацаны, вы с нами? – обратился я к Жаику и Мухе.

Жаик поморщился:

– Ну, ты же знаешь... Мы – в завязке...

– Ну, и черт с вами! Как хотите... Нам больше достанется, – пошутил я, и пошел к себе собираться на ланч...

– Ну, и что это за девочка? Где ты ее подцепил? – с равнодушным выражением лица, но с живым любопытством в голосе спросил Гиза, когда мы выпили по рюмке и немного закусили.

Я ждал этого вопроса и потому не преминул усмехнуться:

– Где, где... На Сейфуллина, Гиза.

Он с ходу не «въехал»:

– Где?!

– На Сейфуллина..., – повторил я. – У тебя что – сера в ушах?

– Она что – проститутка?! – изумился он.

– Именно.

Он хмыкнул:

– Надо же! – и, пожав плечами, прибавил: – Но – все равно, поздравляю, умеешь выбирать.

Я махнул рукой:

– А, повезло просто. Вообще-то, выбор там убийственный – проще повеситься сразу.

– Ну, и как? – поинтересовался он после некоторой паузы. – Оправдала себя?

– На все сто, Гиза! – успокоил я его.

Больше мы к этой теме не возвращались...

В благодушном настроении я пребывал до позднего вечера, но, когда, наконец, улегся спать, ощутил поначалу легкое беспокойство, которое так и не давало уснуть, а потом – сильнейшее: вновь захотелось женщину, захотелось повторения предыдущей ночи. Заснул я с большим трудом.

В воскресенье, проснувшись, я сразу понял, что напряжение мое не только не снизилось, а наоборот – повысилось невероятно, а тело не только не отдохнуло, а стало совершенно измученным – сильно болело в паху и отдавалось на почки. Я уже знал эту особенность своего организма – воздержание он переносил намного легче, чем хороший секс время от времени. По сути, выбора у меня и не было – либо регулярный хороший секс, либо воздержание. Редкие и случайные связи – когда они оказывались столь яркими, как то, что произошло со мной накануне – лишь только повергали мою плоть в состояние какого-то бешенства, избавляться от которого потом приходилось с большим трудом и весьма болезненно.

Я долго лежал в постели, не вставая, и силился отогнать от себя будоражившие сознание образы, но мне это ничуть не удавалось. Поняв, что это безжалостное сражение с самим собой я с треском проигрываю, заставил себя встать, одеться и подняться наверх (хотя ходьба отозвалась во мне чудовищными болями – я едва передвигал ноги), чтобы хоть как-то отвлечься от всех этих навязчивых видений, но они не отставали, они последовали за мною и наверх – они продолжали терзать мое сознание и тело и тогда, когда я попытался общаться с Гизой, и тогда, когда я вышел на террасу, надеясь, что хорошая погода и свежий воздух принесут мне облегчение. И то, и другое встретили меня там – то есть, и хорошая солнечная погода, и свежий, нагнанный веселым горным бризом, воздух, но – я напрасно надеялся: природа (моя собственная, а не Природа вообще) оставалась по-прежнему беспощадной ко мне.

Если б у меня оставалось еще достаточно денег, я, разумеется, как-нибудь дотерпел до вечера и вновь помчался бы на Сейфуллина – искать свою ночную гостью, но – на эту цель денег-то как раз и  не доставало.

В конце концов, не выдержав, я доковылял кое-как к себе, запер свою японскую дверь на упор и – чтобы вы думали? –

 

Глава 13

думаю, вы сами догадались, чем я тогда занялся в своем подвале.

Но – если порой лишь только извращение способно облегчить муки нашего тела и нашей души, то – быть может, оно и не извращение вовсе?

А еще вы, наверное, также догадались и о том, что

 

Глава 14

о Мире в тот день я даже и не вспомнил.

 

Глава 15

С той памятной для меня ночи прошло около месяца.

Что же успело произойти за этот месяц?

Если говорить об агентстве, то я бы, пожалуй, прежде всего, отметил  тот удивительный для меня факт, что и Жаик, и Муха действительно прекратили выпивать, причем совершенно. Само собой, что столь решительные перемены в их жизни повлекли за собой и кое-какие последствия – Жаик теперь стал чаще обычного засиживаться допоздна в офисе, но не работал, а, как в таких случаях говорят, «торчал» в Интернете, а если точнее – в «Знакомствах» на «mail.ru», где открыл анкету. Он целыми часами – иногда всю ночь напролет – отправлял сообщения обретающимся на этом сайте девицам, и ничуть не расстраивался, когда кто-либо из них обзывал его старым пердуном и извращенцем, предлагал посмотреть на себя в зеркало или попросту посылал его от всей души к чертям собачьим, а то и подальше. А посылать его было за что – всем девицам он отправлял стандартные первые сообщения: «Мы могли бы заняться с тобой любовью? (При взаимной симпатии?)» Сам он очень гордился этим изобретенным им самим текстом, и считал его подлинным образцом современного копирайта. Самое же изумительное во всем этом то, что среди всевозможных «чертей», которыми его осыпали, порою встречались все-таки и ответы – вроде «Ну, ты наглец! Ты со всеми так или только со мной?» И тогда он, потирая от предвкушения руки, сочинял уже что-нибудь более оригинальное, и, бывало, переписка завязывалась. Более того, – за этот месяц ему даже удалось с тремя или четырьмя особами с этого сайта переспать – контингент, который попадался на его немудреную удочку, конечно, мало отличался сексапильностью, но его это ничуть не расстраивало – он был всеяден. В общем, он нашел, чем заместить пристрастие к выпивке. Нашел себе замещение и Муха: во-первых, он стал все чаще и чаще покуривать анашу, что порой делал прямо в рабочее время – уходил на задний двор – прятался так, чтобы никто не мог его видеть (знали, разумеется, все), и там доставал из заначки возле дымовой трубы коробок с дурью и забивал косячок; вернувшись, усаживался за свой комп, с наслаждением потирал руки и продолжал писать свой сценарий, закончив который, планировал разослать во все российские кинокомпании, чьи электронные адреса только удастся накопать – и это было во-вторых – в смысле замещения. И, похоже, чувствовал он себя все это время абсолютно счастливым – ну, просто на зависть.

Такие вот дела происходили на борту нашего «Катти».

Да, кстати, за все время своего рассказа, я так ни разу не упомянул названия нашего предприятия – все агентство да агентство, а я ведь имел к нему – к названию – самое непосредственное отношение. Не буду приводить здесь старого названия – то, каким мы назывались до того, как переехали в этот офис, – а приведу лишь новое: «Катти Сарк» – так оно стало называться с моей легкой руки.

Когда мы переехали, Дамир устроил конкурс среди сотрудников на новое название – причем, победителю обещалась премия в размере трехсот баксов. Вариантов предложили, естественно, множество, но ни один шефа так и не устроил, пока я не предложил своего, – которое он тоже поначалу принял в штыки – пока я не сумел растолковать ему, что оно означает, и чем будет хорошо именно для нас.

«Катти Сарк» – это название старого шотландского парусника, чайного клипера – легенды парусного флота. Только в производственных целях это чудо судостроения служило людям около восьмидесяти лет, установив несколько рекордов скорости, так как обладало самыми совершенными за всю морскую историю обводами и парусным вооружением – даже практически в полный штиль, когда все другие суда вынуждены были простаивать, ожидая ветра, оно могло двигаться со скоростью до шести узлов, и в то же время оказалось способным прорываться через самые жуткие шторма, когда другие суда трещали по швам, как жалкие скорлупки. Этим я и мотивировал, чем такое название будет подходящим для нас – мол, мы надежно проведем ваши бренды через океаны рынка – и тогда, когда на них бушуют экономические бури, и тогда, когда на них воцаряется полный штиль – так же, как и легендарная «Катти» умудрялась доставлять свои грузы в целости и сохранности, не смотря на самые сложные навигационные условия.

«Катти» продолжало служить людям и после – ее установили в сухой док подле морского училища в Гринвиче, курсанты которого изучали на нем такелаж и парусное вооружение, а в трюме устроили музей носовых фигур легендарных парусных кораблей и судов – там оно стоит и теперь.

Название клиперу дали в честь персонажа поэмы Роберта Бернса «Том О’Шентер», в которой описывается, как подгулявший в трактире Том возвращался, крепко подвыпив, домой на своей кобыле Мэгги, и угодил на шабаш ведьм и ведьмаков, отчего изрядно, как и кобыла, струсил и пустился наутек. Среди ведьм была одна совсем молоденькая по имени Нэнни и по прозвищу Короткая сорочка (Катти Сарк по шотландскому) – так ее прозвали за ту одежду, в которой она и стала ведьмой и за которую сильно обижалась на свою мать – за то, что та не смогла приобрести для нее нормальную сорочку. Обиженная, но озорная Нэнни погналась за Томом, и в самый последний момент успела-таки ухватить за хвост его кобылу и вырвать его. Устремленная вперед Нэнни с вырванным конским хвостом в руке стала носовым украшением клипера.

В общем, эта история Дамиру понравилась – прежде всего, из-за того, что теперь благодаря новому названию стало возможным рекламировать самих себя перед потенциальными клиентами, – а я урвал на халяву триста баксов.

Сам же я узнал о клипере еще в Питере от одного из своих сокурсников – он был заядлым яхтсменом и просто бредил парусами – короче, мне просто пришлось выслушать от него о «Катти» все, что ему заблагорассудилось мне рассказать, а иначе он жутко бы на меня обиделся. Что ж, теперь я об этом не жалею – все-таки заработал на этом, прежде казавшемся мне совершенно бесполезным, знании.

Но – я отвлекся. Ведь перемены происходили не только с моими сослуживцами, но и со мной самим.

Прежде всего, необходимо признать (хотя признаваться в этом мне что-то совсем не хочется), что с того времени, как я был вынужден прибегнуть к услугам проститутки (пусть и первый в этом направлении опыт и оказался столь необычным и волнующим), у меня – по моим собственным ощущениям (и, вероятно, не только моим) – стал портиться характер: во мне отчего-то вдруг появилось и практически уже не покидало меня какое-то гневное отношение ко всему окружающему – я словно бы считал, что вина за все мои проблемы лежит на тех, кто находился рядом; и этот гнев, то и дело, вырывался из меня наружу, и тогда тем людям, кому не посчастливилось очутиться поблизости, порядком-таки от меня доставалось.

Больше других, разумеется, от этих моих необъяснимых вспышек страдал Гиза – впрочем, он весьма быстро выработал иммунитет на них, и научился, как в таких случаях действовать – то есть, попросту начинал меня игнорировать в подобных ситуациях: и это бесило меня еще сильнее, но – он, видя это, оставался непреклонен до тех пор, пока я, израсходовав, наконец, весь накопившийся пар, не просил у него прощения.

Оговорюсь сразу, – это постоянное чувство гнева изрядно угнетало и меня самого, тем более, что я прекрасно осознавал, насколько смешон в своих претензиях даже в своих собственных глазах (хорошо еще, что никто в агентстве не сумел распознать истинную подоплеку происходящего со мной). Но однажды случилось так, что это странное чувство гнева прямо-таки «вляпало» меня в положение не просто смешное, а и вовсе комическое.

«Ивент с рыбкой» – так по истечении некоторого времени стали, посмеиваясь, называть это событие мои сослуживцы.

Как-то в субботу вечером, когда время уже скатилось к ночи, в агентство со съемок очередного рекламного ролика в сопровождении двух рабочих группы, один из которых на руках заволок в офис круглый аквариум полный воды, в которой плавала крупная золотая рыбка, заявилась Гульмира – она работала у нас администратором в продакшине и была близкой подругой и правой рукой Ефросиньи.

Предупреждаю здесь же, что никогда не любил такие казахские имена, которые начинались с «гуль» (цветок) – всякие там Гульбахор, Гульсины, Гульбахрам и Гульдеры, – а носительницы с такими именами среди казашек встречались в неприличном изобилии. Само собой, что сами эти носительницы почему-то всегда казались мне малопривлекательными и даже антисексуальными, а характеры их я всегда считал прескверными. В общем, не цветы, а сущие стервы.

Сама же Гульмира была, по моему мнению, весьма ярким цветочком такого рода (уж если таковы цветочки, то каковы же ягодки?!) – одиозная старая дева сорока лет угловатого  сложения (а ля вобла к пиву – да простят меня ценители пенистого напитка) и черепообразным лицом, обтянутым кожей, изъеденной шрамами от оспы, зараженная вирусом феминизма и, значит, с враждебным антагонизмом относившаяся ко всем мужчинам.

Не знаю, в каких выражениях отзывались о ней женщины, но мужчины отзывались весьма однозначно: «Эта Гульмира такая сука!» – причем в этом отзыве даже сквозил некоторый восторг.

– Что это? – спросил я с удивлением у Гульмиры (угораздило же именно меня открыть им калитку!), показав глазами на аквариум.

– А! – это реквизит со съемок, – равнодушно ответила она.

– А почему вода такая мутная? – поинтересовался я. – Прямо ржавая какая-то!

– Кажется, мы ее перекормили, – пояснила Гульмира. – Но – ничего! Сейчас мы эту воду заменим. – Идите-ка сюда, молодой человек! – позвала она командным голосом того паренька, который, все еще держа в руках этот аквариум, бестолково топтался посреди кухни. – Сюда! В раковину осторожно сливайте. Да осторожней же вы! Вот! Вот так!

Я со скепсисом во взгляде наблюдал, как паренек под руководством Гульмиры сливает из аквариума воду в раковину.

– Так! Теперь идите сюда! – продолжала он командовать. – Ставьте на стол. Эй, ты! – окликнула она второго паренька. Ну, ты чего стоишь?! Набери воды из диспенсера. Да не бокалом – так мы до утра здесь морочиться будем.

– А чем? Что взять? – осторожно спросил он – очевидно, уже вконец ею еще во время съемок зашуганный.

– Какая же ты бестолочь! – раздраженно выкрикнула она. – Ну, ребята! Нельзя же так! Нельзя быть такими беспонтовыми! Вон – пивную кружку возьми!

Мой скептицизм все возрастал.

– Гульмира! – не громко позвал я. – Нельзя в аквариум воду из диспенсера лить! Ведь крякнет бедолага, – урезонил я, под «бедолагой» подразумевая рыбку.

– Вот еще! – раздраженно откликнулась она. – Чего вдруг?

– В этой воде мало кислорода и солей недостаточно, – пояснил я. – Надо взять обычную водопроводную воду, дать ей отстояться, по возможности насытить ее озонатором...

– Ты у нас кто? – перебила она. – Рыбовод?

– Вообще-то, в детстве я держал рыбок, – мягко пояснил я снова.

– Забудь про свое детство! – безапелляционно отрезала она.

Больше я не стал ей перечить – на кой ляд мне с нею было связываться?

Закончив со своими манипуляциями, Гульмира обернулась ко мне:

– Никита, могу ли я вас попросить?

– Попросить-то, конечно, можно, ... – с издевкой начал я.

– Ой, Никита! Прекратите ломаться! – перебила она. – Вам же не трудно будет покормить рыбку до понедельника? Корм я вам оставлю. Это очень важная рыбка! Ее в понедельник надо хозяевам вернуть. Я...

– А если она издохнет до понедельника? – перебил я ее в свою очередь.

– Не издохнет! – уверенно заявила Гульмира. – Она на съемках такое вынесла! И – ничего.

– Как хотите! Оставляйте, но я ни за что не отвечаю, – согласился я с неохотой.

– Главное, не забывайте кормить, а остальное – не ваша забота, – порекомендовала она и обернулась к парням: – Так, бездельники! Поехали по домам! – скомандовала она, а затем, наконец-то, покинула помещение.

Я сразу же пошел к себе, так как общаться с Гизой было бесполезно – он вновь игнорировал меня после очередной моей вспышки.

Не знаю, в какое точно время летальный исход постиг несчастную золотую рыбку, но когда я поднялся часа через два на кухню, все уже было кончено – рыбка плавала кверху пузом во вновь помутневшей воде и не подавала признаков жизни, и, судя по всему, реанимации уже не подлежала.

«Эта стерва еще и скандал мне в понедельник из-за этой рыбки закатит! – мрачно подумал я. – Замучила животное, изверг, а мне расхлебывай! Как я теперь людям в глаза смотреть буду?!».

Я пошел в дизайнерскую, взял там лист бумаги и фломастер и, вернувшись на кухню, написал на бумаге «Мертвецкая», а затем наклеил ее на аквариум...

К воскресному вечеру рыбка стала разлагаться и воздух на кухне пропитался вонью. «Быть может, слить ее в унитаз? – подумал я, но мысль эту тут же отклонил: – Тогда у меня вообще не останется никаких доказательств этой трагедии», – и потому я лишь накрыл аквариум подносом, чтобы не несло столь уж сильно.

Удивительно, но печальная судьба золотой рыбки в офисе никого не тронула – в том числе, и саму Гульмиру: аквариум по-прежнему стоял на разделочном столе, вода все более и более мутнела – так, что саму усопшую можно было разглядеть в ней лишь при определенных усилиях; люди, как ни в чем не бывало, продолжали обедать, не обращая на оказавшуюся у них глазах покойницкую ни малейшего внимания; во вторник даже отмечали день рождения одной из сотрудниц, и девочки невозмутимо готовили салаты прямо возле этого морга.

Так аквариум простоял до четверга – пока кто-то не отнес его в ванну.

Теряясь в догадках, я сам подошел к Гульмире:

– Вы в курсе, что рыбка померла? – поинтересовался я у нее.

– Да, да, конечно, – не прекращая составлять на компьютере какую-то смету, мимоходом ответила она.

– Надо же что-то делать, – намекнул я.

– Да, да, – не отвлекаясь на меня, согласилась она с легкостью. – Да вы ее с Гизой похороните где-нибудь во дворе.

Ее идея меня глубоко возмутила и я фыркнул:

– Вот еще! Мы здесь, что – похоронная команда?

– Ой, Никита, я не знаю, мне некогда! Делайте, что хотите, – отмахнулась она от вопроса.

Пожав плечами, я, возмущенный еще более, от нее отошел, решив, что буду просто наблюдать, как будет развиваться ситуация вокруг покойницы.

Но – ситуация никак не развивалась – морг теперь преспокойненько располагался  в ванной и, похоже, кроме меня самого, все считали, что там ему самое место.

Прошла вся неделя.

Вечером, в очередное воскресенье я пошел принять душ и нечаянно задел проклятый сосуд – поднос с грохотом обрушился на кафель, а помещение тут же затопило изысканнейшей вонью. Я мгновенно пришел в состояние самой отпетой ярости, да что там – просто в бешенство! «Что она себе позволяет?! О чем она думает?! Неужели, она действительно полагает, что мы с Гизой будем хлопотать вокруг ее вонючей рыбки?! Кем она себя возомнила?! А Дамир? А Ефросинья? О чем думают они? Они считают, что это нормально? Это, черт побери, офис или склад мертвых рыбок? Мы здесь с Гизой живем, мы здесь едим, моемся... а они! Ну, я вам всем устрою! Люмпены!» – такие чувства полосовали мою и без того израненную душу, и так я себя накручивал до самого понедельника.

В понедельник я подошел к Дашке:

– Дарина, иди и скажи Гульмире, чтобы она разобралась со своей рыбкой, которой уже весь офис провонялся! – потребовал я.

– Не пойду, – отказалась та.

– Это еще почему? – затребовал я объяснений.

– Я ей уже говорила...

– А она?

– Она сказала, что вы с Гизой должны убрать рыбку...

– Что? Почему это «мы»? – вскричал я. – Ну, ладно. Кто не спрятался – я не виноват! – и, сказав так, я быстро поднялся на второй этаж.

Гульмира сидела на своем рабочем месте, которое находилось в одном помещении с бухгалтерией. Войдя, я мельком покосился на Гулю с Даной, и навис над Гульмирой:

– Гульмира! – грозным голосом позвал я.

– Что еще? – делая вид, что очень занята, не подняв на меня глаза, откликнулась она равнодушным тоном.

– Немедленно разберитесь со своей рыбкой, – тоном, не терпящим возражений, заявил я.

– Я же вам сказала – вы можете ее с Гизатом похоронить, – поморщившись, ответила она на это.

– Черта с два! Какого хрена мы должны об этом беспокоиться?!

Она, наконец, подняла на меня взгляд и сердито бросила:

– Ну, и не беспокойтесь! Мне-то, что за дело!

– Тогда – пеняйте на себя! – сделал я предупредительный выстрел в воздух.

– Ой, как страшно! – съязвила она. – А что будет?

– Я сейчас принесу сюда этот аквариум и поставлю вам на стол! – выдвинул я ультиматум.

Тут она вскочила и со злостью вперилась в меня:

– Только попробуйте! Тогда узнаете, что будет.

– Ах, вот как! – с гневом выдохнул я, – Ну, ладно! Видит бог – я этого не хотел! – и, сказав так, я резко повернулся и вышел из кабинета под изумленными взглядами Даны и Гули.

Я негодовал, я просто захлебывался своим гневом – она еще смеет мне угрожать! Да за кого она меня принимает? В этот момент я вполне мог бы приклеить к щеке своей оппонентки увесистую оплеуху, хотя и считаю, что распускать руки в отношении женщин – это последнее дело.

Изумление в глазах Даны и Гули стало уж и вовсе непомерным, когда они вновь увидели меня на пороге бухгалтерии с аквариумом в руках.

– Получите и распишитесь! – торжественно объявил я, весь содрогаясь от распиравшего меня гнева, и небрежно водрузил сосуд на стол Гульмиры, расплескав часть его содержимого на листы со сметами и клавиатуру.

– Негодяй! – взвизгнула она и моментально вскочила со своего места, стараясь увернуться от брызг зловонной жидкости.

В глазах ее сверкнула ненависть, и я понял, что она готова броситься на меня вот-вот и вцепиться мне в волосы, но что-то в моем ответном взгляде удержало ее – видимо, угадала в нем возможность оплеухи.

– Ты об этом пожалеешь! – прошипела она мне в спину.

– Пошла в жопу! – бросил я ей на это, не обернувшись.

Усевшись у себя на кушетку, я постарался успокоиться, но вскоре понял, что тщетно – возбуждение не проходило.

«Скоро начнется! – с тоской подумал я. – Конец комфортной жизни в агентстве!»

Скоро и началось – в дверь постучали, и в комнату осторожно проник Жаик.

– Иди, тебя там Ефросинья зовет – за тобой послала, – сообщил он, чему-то при этом ухмыляясь.

Уверен, что в воображении ему уже рисовалось, как меня с треском депортируют из «Катти» – и это видение доставляло ему истинное наслаждение.

– Что там? – спросил я с вялым любопытством. – Кипеж?

– О! – восторженно отозвался Жаик. – Еще какой! Тетки просто с ума посходили от возмущения. И надо тебе было с этой Гульмрой схлестнуться! Ты же знаешь, что она с Ефросиньей по корешам.

– Жаик, пошел в жопу! – хмуро на него глядя, порекомендовал я.

Он не стал мне возражать – чему-то кисло улыбнулся и вышел. Я последовал за ним.

На последних ступеньках лестницы меня встретила сама Ефросинья.

– Никита! Что вы себе позволяете?! – попыталась она сходу привлечь меня к ответу.

– Вы это о чем? – состроив на лице невозмутимость, спросил я.

– Вас кто-нибудь посылал здесь в жопу? – вне себя от ярости, спросила она.

– Меня? Пусть только попробуют! А я – да, случается – посылаю и успешно. А что? – понятно, что я закусил удила и нарочно наглел.

– Немедленно идите и уберите эту долбанную рыбку со стола Гульмиры! – потребовала она. – А затем – извинитесь перед нею!

– Ага, щяс – только шнурки завяжу, – отозвался я с усмешкой.

– Тогда я вынуждена вам объявить, что вы уволены. Сегодня же убирайтесь отсюда.

– Вот и прекрасно! Только пару дней вам придется подождать – пока я подберу место и найду машину для переезда, – объявив это, я повернулся и пошел к себе.

– Я сказала – немедленно, – крикнула она мне вслед.

– Наберитесь терпения, Ефросинья, – посоветовал я ей на ходу. – Вы же не сопливая девочка, в конце-то концов! На вас и так обращают внимание.

Она не нашлась, что ответить на это.

Вот и все! Я вновь уселся на кушетку и глубоко вздохнул. Что ж, пусть будет так! Сегодня же позвоню Новиковым и попрошу их пустить меня к себе на дачу, а там будет видно. Странно – когда все, пусть и самым плачевным для меня образом, завершилось, только теперь я почувствовал облегчение.

Я, само собой, вполне отдавал себе отчет, насколько все происшедшее глупо, но, можете представить, чувствовал какое-то дьявольское удовлетворение при этом. Во мне до сих пор еще жил тот мальчишка-забияка, каким я стал в далеком уже детстве – жил, ничуть не взрослея с годами. Правда, вместе с ним в моей душе еще и обретался и некий умудренный жизнью старик – порядочный зануда, который неизвестно с какого времени там взялся и, похоже, навсегда прописался. Этому старику уже все и давно было знакомо, ничто его не удивляло, да он и не стремился к тому, что могло бы его удивить. Он просто наблюдал за действиями не взрослеющего шалопая, и посмеивался себе в усы – наблюдал и ни во что не вмешивался. И, к сожалению, не находилось подле них того, кто там на самом деле должен был бы быть – моего сверстника, умеющего жить соответственно своему времени и своему биологическому возрасту. И потому, мне оставалось только влюбляться в юных девочек и конфликтовать с такими локудрами, как Гульмира – вот, что порой происходит с теми, кто слишком небрежно расходует то время, что отпущено ему Природой.

Вечером, переговорив с Новиковыми по телефону, я зашел к Гизе – он встретил мое появление легкой улыбкой.

– Все, Гиза! – ухожу! – перебираюсь на дачу к друзьям. Да здравствует вновь свободная и беззаботная жизнь! – объявил я ему.

– Ты бы не горячился, – урезонил он. – Может, еще все утрясется. Дамира-то сегодня не было. Еще неизвестно, как он ко всему этому отнесется.

– А мне плевать, как он к этому отнесется. Я и сам уже давно слинять отсюда хотел.

– Ой, ли! – усомнился он.

– Вот, вот! – подтвердил я. – А вы тут без меня еще напаритесь – особенно, с печами. Их даже парни с сервиса не смогли наладить, а я – смог! Как начнут они опять по зиме дурковать! – узнаете, почем фунт лиха.

– Пока, вообще-то, не печи, а ты сам дуркуешь, – заметил Гиза. – Иди лучше спать – утро вечера мудренее. Или, если хочешь, можем по грамцам накатить.

– Накатить? – переспросил я. – Не... не хочу. Лучше пойду в солому, – я вздохнул и поднялся с его дивана. – Я с горя не пью.

Он усмехнулся:

– Все-таки «с горя»?

– Кстати, – поинтересовался я уже в дверях, – какова дальнейшая судьба рыбки?

– Слили в унитаз, – вновь усмехнувшись, доложил Гиза.

– Кто?

– Сама Ефросинья. А Дашку заставили мыть аквариум и поднос. Теперь она тебя ненавидит.

– Что ж, все справедливо, – резюмировал я напоследок.

Я проснулся довольно рано, но – не вставал. Зачем? – времени на поиски машины у меня будет предостаточно. Слышал, как около девяти по офису началось хождение, постепенно разросшееся в обычную суету. Так я провалялся часов до одиннадцати – пока в мою дверь не постучали.

– Да?! – откликнулся я.

Дверь медленно проелозила по полозу, и в комнату проник Гиза.

– Лежишь? – спросил он, широко улыбаясь.

– Ну? – мрачно ответил я.

– А мы там в креативе все вместе твой ивент с рыбкой обсуждаем с самого утра. Вместе с Дамиром...

– И что?

– Пойдем, он тебя зовет, – вместо ответа сказал Гиза.

– Да не хочу я! – отозвался я сердито на это предложение. – Зачем? Что я там забыл? Я уже не сотрудник агентства – не обязан.

– Пойдем, – сказал Гиза настойчивей, – мы перед тобой извиняться будем.

– Да ну! – встрепенулся я.

– Точно! – подтвердил Гиза. – Дамир решил, что мы все не правы.

– Вы-то тут причем? – пробурчал я с показным недовольством, поднявшись с постели и натягивая брюки.

– Он считает, что причем, – пояснил Гиза.

Он дождался, пока я оденусь, и сопроводил меня в креатив, и даже слегка подтолкнул меня в спину, пропуская вперед себя, со словами:

– Вот он – наш герой!

Дамир сидел на своем привычном месте на Мухином столе, остальные расположились вокруг. Среди прочих находился и Талгат, что мне сильно не понравилось – вот уж, наверняка, кто меня больше всех осуждает.

– Доброе утро, господин Озерянский! – шутливо приветствовал меня Дамир. – Присаживайтесь на диван, пожалуйста. – Я невозмутимо эту просьбу исполнил и поднял на него вопросительный взгляд; он же кашлянул и несколько церемонно начал: – Никита, меня, к сожалению, вчера в офисе не было – иначе бы мы во всем разобрались сразу же. Но вчера вечером я все обсудил дома с Ефросиньей, а сегодня с утра – с пацанами. – Я слушал Дамира с подчеркнуто предупредительным вниманием, и даже чуть-чуть кивал головой в такт его словам в знак согласия. – В общем, – продолжал он, – я считаю, что мы все перед тобой виноваты – ты, конечно же, не должен был устранять эти последствия... Я о рыбке, – пояснил он, хотя я и так хорошо его понимал. – Нет, ты, конечно же, мог это сделать, если бы захотел. Но, если не захотел, то и не обязан – это не твоя зона ответственности. – Тут он обратился ко всем присутствующим: – Я вообще не понимаю, как это произошло. Ну, почему никто не занялся этой дохлой рыбкой? А?! Любой из вас? Почему все решили, что именно Никита должен это сделать? – Он вновь посмотрел на меня: – Ведь в этом причина, так?

– И в этом тоже, – подтвердил я. – А еще в том приказном тоне, в каком посмела разговаривать со мной Гульмира.

– Вот! – вновь обратился ко всем Дамир. – Слышали?! – Он посмотрел на Талгата: – Вот, Талгат, скажи – ты видел, что рыбка сдохла и завонялась?

– Ну, видел, – подтвердил тот.

– А почему ты ее не выкинул?

Талгат с недоумением пожал плечами и неохотно признался:

– Я хотел посмотреть, что будет дальше.

– Вот! – с укоризной отозвался на это Дамир и перевел взгляд на Муху: – Муха, а ты?

Тот отвертелся сходу:

– Я тоже хотел посмотреть, что будет.

– Гиза, а ты? – продолжал допытываться Дамир.

Гиза поморщился, силясь ответить:

– Ну, не знаю... Я, в принципе, ее видел, но – как-то особо не задумывался. Ну, стоит себе и стоит. А что? – не выдержав, едва не подавившись смешком, фыркнул он.

Дамир с упреком покачал головой и взглянул на Жаика:

– Теперь ты, Жаик?

– Ну, что что..., – заюлил тот. – Нет, рыбку-то я, конечно, видел... Ну, ну, я не знаю, Дамир!...

– В общем, все с тобой понятно, Жаик, – так и не дождавшись от него вразумительного ответа, подытожил Дамир, и вновь повернулся ко мне: – Одним словом, Никита, мы перед тобой извиняемся и надеемся, что ты, разумеется, никуда от нас не уйдешь. Договорились?

Я не стал выпендриваться:

– Договорились, раз так!

– Вот и прекрасно, господин Озерянский! – удовлетворенно воскликнул Дамир, возвращаясь к прежней своей манере общения со мной.

– Вы бы видели, Дамир, с каким зверским выражением лица волок он этот аквариум наверх к Гульмире! – со смехом вставил Жаик, разряжая обстановку. – Я думал, он ей его прямо на голову наденет! Кстати, Ника, – позвал он меня: – А как она там – на месте – на это отреагировала?

– Да мне вообще показалось, что она на меня сейчас с кулаками наброситься! – тоже смеясь, сообщил я.

– Даже так?! – заинтересовался Дамир. – И что бы ты тогда делал?

– Залепил бы ей хук слева – так, что через окно вместе с решеткой на оцинковку навеса вылетела бы! – не без злости, ответил я (лукавил, естественно).

Дамир изумился:

– Так же нельзя – она же женщина!

– Так пусть и ведет себя, как женщина!

– Нет, ну, все равно – нельзя же женщин бить!

– Вы это Жаику скажите, – посоветовал я.

Дамир вопросительно посмотрел на Жаика.

– Можно, – невозмутимо возразил тот и, поморщившись, добавил: – Некоторых... Когда зарываются.

С Гульмирой с тех пор мы не только перестали о чем-либо разговаривать друг с другом, но и даже здороваться.

Так закончилась вся эта странная история.

Для чего я ее рассказал? Ведь ясно же, что рыбка – не героиня моего романа. Просто хочу, чтобы стало несколько нагляднее то состояние, в каковом я пребывал весь этот месяц, чтобы стало ощутимей то гнетущее чувство гнева, которое овладело мною тогда. А, самое главное, – чтобы стало понятно, отчего я умудрился сорваться и на той единственной особе, которая как раз-то и являлась героиней этого чудного романа – если позволительно так выразиться. Можно же догадаться, что

 

Глава 16

истинным источником моего гнева была именно Анька, а если точнее, если уж называть вещи своим именами – мое слепое и неуемное, но нереализованное влечение к ней.

Была среда или, быть может, четверг, когда я в очередной раз вернулся в конце рабочего дня с Весновки. Офис встретил меня той тишиной, которая всегда устанавливалась лишь на то время, когда нас посещали важные клиенты – Дамир и Ефросинья в таких случаях слезно просили всех не высовываться из своих кабинетов.

Я прошел на кухню к диспенсеру. Там, готовя угощение, над подносами хлопотали Дарина и Анька.

Меня всегда почему-то сильно раздражали эти заискивания перед заказчиками – хотя, быть может, это и полезно для бизнеса; а сегодня мне стало совсем уж неприятно от того, что в этих приготовлениях участвовала и Анька. Я представил, как сейчас она поднимется наверх и с подносом в руках войдет в комнату переговоров, как будет подносить там чай присутствующим, а какой-нибудь чересчур похотливый представитель заказчика будет с удовольствием глазеть на ее ножки, и – меня передернуло.

Отпивая из бокала воду, и мрачно посматривая на девушек, я поинтересовался:

– Кто там? – и показал глазами вверх – в том направлении, где у нас располагалась переговорная.

– Менеджмент с табачки, – просветила меня Дашка.

– Вы им в чай плюньте! – посоветовал я с издевкой.

Анька подняла на меня удивленный взгляд и как-то искренне с укоризной выдохнула:

– Ну, Никита!

Она произнесла это так по-взрослому, так по-женски, это короткое и негромкое восклицание прозвучало в таком глубоком грудном тембре, что у меня перехватило дыхание! Мне хотелось бы выслушивать такие восклицания всю свою остающуюся жизнь – какие бы упреки от нее они не содержали!

Дашка рассмеялась:

– А он у нас, Анька, просто озлобленное чудовище какое-то! Нормальные люди, работают, зарабатывают по-человечески – в отличие от некоторых, стремятся к чему-то, а он – их ненавидит! Завидуете, что ли? – это она уже спросила у меня.

Ее замечание взбесило – и тут бес ткнул меня в ребро:

– Вам этого не понять! – раздраженно бросил я.

– А вы объясните, – подначила Дашка. – Может, мы совсем и не такие тупые, как вы думаете.

Я упрямо мотнул головой:

– Нет, не поймете! Мажорным девочкам этого не понять.

Анька заметно вздрогнула и осторожно переспросила:

– Мажорным девочкам? Это  вы о ком?

Я уже понял, что сглупил, но бес ткнул меня еще разок:

– О ком, о ком... О вас! О ком же еще?

Она опустила голову и словно самой себе тихо и огорченно сказала:

– Не знала, что вы обо мне так думаете...

Только очутившись у себя, я понял, насколько мне тошно – зачем я ей это сказал? Ума не приложу! И правильно меня охарактеризовала Дашка – «озлобленный»! – обидел девчонку лишь потому, что не могу ее трахнуть. Вот уж точно сказано – «что не съем, то покусаю».

Я подумал, что не мешало бы теперь вновь пойти наверх, разыскать ее и попросить прощения, но – я не умел и не любил извиняться – особенно, перед женщинами; и едва эта мысль у меня появилась, то тут же что-то внутри меня бурно против нее запротестовало.

И потому,

 

Глава 17

«Кто хочет только судьбы, у того уже нет ни образцов, ни идеалов, ничего дорогого, ничего утешительного у него уже нет... У нас есть тайное удовлетворение от того, что мы иные... Это тоже должно отпасть".

(Герман Гессе, «Демиан», слова Писториуса к Синклеру).

мне оставалось только одно – проклинать самого себя и оставаться при этом в самом пресквернейшем расположении духа, – что я и делал до позднего вечера; пока, наконец, не выдержав этой душевной пытки, не покинул свой подвал – чтобы сбежать из офиса в сумрак ночного города – а, по возможности, и от этой пытки.

На проспекте Достык, который все еще по привычке называл по старинке проспектом Ленина, я свернул вниз и пошел в сторону Дворца Республики. Было душно – раскаленный дневным солнцепеком асфальт все еще отдавал накопленное тепло. Гуляющих в этот предночной час встречалось немного – да ведь и будни еще не закончились.

Дойдя до Дворца, я в раздумье остановился, решая, не вернуться ли назад, но тут вдруг вспомнил, что Жаик рассказывал, что будто бы неподалеку отсюда, на Курмангазы облюбовали себе место дорогие проститутки.

«Интересно, отчего это они такие дорогие?» – подумал я, и пошел в ту сторону, надеясь, свое любопытство удовлетворить.

В квартале от Достыка по Курмангазы, в районе перекрестка действительно угадывалась какая-то более бойкая, чем вокруг, жизнь. Я не спеша направился туда.

Собственно говоря, проституток здесь оказалось немного – пять или шесть групп человек по семь-восемь. Были ли они на самом деле лучше тех, что обретались на Сейфуллина? Аллах их знает! Мне показалось, что нет, хотя три или четыре девицы выглядели довольно яркими.

Когда я остановился чуть поодаль от одной из таких групп и, старясь не бросаться в глаза, стал за ними наблюдать, одна из таких девиц – выглядевшая поярче прочих – оказалась совсем рядом со мною: она почему-то не стояла вместе с подружками, а прогуливалась по аллее, почему-то прижав к груди сложенные в замок кисти рук и что-то бубня себе под нос, смотря прямо перед собою каким-то отрешенным взором.

Мне стало занятно: мелькнуло предположение, в котором я тут же и усомнился – столь уж нелепым и смехотворным оно мне представилось, но я сосредоточил все свое внимание именно на этой странной особе и продолжил свои наблюдения с удвоенным любопытством.

Девица, ничуть не смущаясь моим присутствием (хотя по каким-то необъяснимым признакам я все же понял, что мое появление здесь не осталось незамеченным ею), несколько раз прошла мимо меня, все так же бубня себе под нос.

Когда она прошла возле меня в очередной раз, я, чтобы привлечь ее взгляд, чуть кашлянул и немного заступил ее путь:

– Извините, – осторожно начал я, – а что это вы делаете?

Она, давая понять, что видит меня, кивнула, и тут же отрицательно замотала головой – мол, не мешайте – и вновь прошла мимо.  На этот раз, уйдя от меня довольно далеко по тротуару, она остановилась, и оставалась там довольно долго.

Я ждал, так как по ее взгляду понял, что она попросила меня не трогать ее лишь какое-то время – после которого сможет ответить на мои вопросы.

Так и случилось – она, наконец, подошла ко мне.

– Да, что вы хотели? – спросила она, остановившись рядом со мною.

Маловероятно, чтобы она оказалась европейкой – карие глаза, поблескивающие отраженным светом уличных фонарей, говорили решительно против такого предположения. Скорее всего, в ней угадывалась представительница одного из народов Кавказа.

Возраст? Пожалуй, около тридцати – уже явно не сопливая девчонка; довольно высокая, с крепкими и крутыми бедрами.

На ней были брюки и жакет из какой-то легкой блестящей ткани. Черты лица моей собеседницы отличались правильностью, а иссиня черные, накрученные в мелкие кудряшки волосы до плеч – пышностью.

– Я только хотел узнать, что это вы делали? – пояснил я.

– Я молилась, – ответила она просто – хотя, быть может, в голосе ее сквозил и легкий вызов при этом.

– Молились? – переспросил я, на всякий случай; и это было напрасно – ведь такова была и собственная моя догадка – та, в которой я усомнился.

– Да, молилась, – подтвердила она. – Находите это глупым?

– Да нет же!... Хотя..., – замялся я. – Вы ведь, если я правильно понял, проститутка?

– Ну и что? – пожала она плечами. – Разве Христос отказывал в покаянии таким, как я? Разве он оттолкнул от себя Марию Магдалину?

– Так вы – христианка?

– Да, – кивнула она.

Я усмехнулся, вспомнив Гизата, предположив, что и моя собеседница, скорее всего, посещает одну из таких новых церквей – ей, наверное, было бы, о чем с ним поговорить.

– Почему вы усмехнулись? – насторожилась она сразу.

– Так, просто, – успокаивая ее, махнул я рукой. – У меня приятель есть – казах. Он тоже христианин. Ходит в какую-то завезенную сюда издалече церковь. «Новая жизнь», кажется.

– Я тоже хожу туда же, – откликнулась она с энтузиазмом. – Как его зовут? Может, я его знаю?

– Гизат, – сообщил я.

Она с огорчением покачала головой:

– Нет. Такого я еще не встречала. – Она вскинула на меня свои темные глаза: – А вы что тут делаете? Ищете девочку?

– Нет, – резко мотнул я головой отрицательно. – На девочку у меня сейчас денег нет. Просто сидел дома, стало тоскливо, вышел прогуляться.

– Живете один? – поинтересовалась она.

Я усмехнулся:

– Можно сказать и так.

– Это – ничего, – уверенно отозвалась она на это. – Сейчас многие одиноки.

– Карина! – крикнули из сумрака. – Ты чего там зависла? Иди к нам.

– Перебьетесь, – откликнулась моя собеседница и, вновь повернувшись ко мне, пояснила: – Приятельницы мои.

– Я понял, – кивнул я. – Тебя Карина зовут? Извини, я что-то на «ты»...

– Да ничего, – махнула она рукой. – Да, Карина. А тебя?

– Никита, – представился я. – Ты кто по нации?

– Армянка, – сообщила она. – А что?

– Ничего. Я приблизительно так и предположил. Значит, молишься прямо на рабочем месте?

– Угу, – подтвердила она. – А что делать? В церковь не всегда вырвешься – сына содержать надо, а душа просит. Вот и приходится.

– Мать-одиночка?

– Нет. Разведенка, – грустно призналась она.

– Вот как! – На самом деле, мне ее история была совсем ни к чему – своих проблем хватало, но я все же из вежливости поинтересовался: – И как же это случилось?

– Обыкновенно. У меня муж турок был...

– Турок? – с изумлением перебил я.

– Да, турок, – подтвердила она. – Все удивляются: армянка – и вдруг турок.

– Вот, вот, – согласился я.

– Однако, был.

– И что – хорошо жили?

– Прекрасно – особенно, первые годы.

– А потом?

– А потом я однажды попала в гости. Там мальчик был хорошенький... русский... В общем, не удержалась я. А муж узнал.

– И?

– Выгнал. Вот и все.

– Побил?

– Жутко. А что?

– Ничего. Я бы тоже побил. И что же дальше?

– Дальше пришлось выкручиваться самой. Профессии – никакой. Ребенка он тоже перестал признавать. Родственники мои от меня еще тогда отказались, когда я за него замуж выходила. Наотрез!

– Представляю, – поддакнул я. – У вас с этим строго.

– Теперь вот здесь стою, – вздохнула она. – В общем, сам все понимаешь. А ты? – поинтересовалась она.

– В смысле?

– Ну, в смысле – что у тебя? Из-за чего ты тут по ночам в одиночестве бродишь?

Я усмехнулся:

– Ну, у меня-то все попроще, чем у тебя будет.

– А все-таки?

Я замялся. Она вопросительно на меня смотрела, ожидая ответа, и тут я подумал, что ничего не потеряю, если расскажу ей об Аньке – ведь она-то мне все про себя рассказала – во всяком случае, основное.

И потому я не стал артачиться и без обиняков сообщил:

– Я влюбился.

Она рассмеялась:

– Это уж точно не проблема!

– Конечно, не проблема, – согласился я. – Проблема в том, в кого именно я влюбился.

– И в кого же? – заинтересовалась она.

– В юную девочку.

– Сколько лет? – быстро спросила она.

– Еще и девятнадцати нет.

– А тебе? – так же быстро спросила она.

– Сорок три.

– Красивая девочка?

– Очень. Меня даже колотит, когда я о ней думаю, и дыхание перехватывает, когда ее вижу. Даже стихи сочинил...

– Для нее?

– Можно сказать и так.

– Почитай.

– Вот еще! – отказался я. – Кому это интересно!

– Мне! Нет, правда, – Карина тронула меня за локоть, – я люблю стихи. Ну, же! Пожалуйста.

Я нехотя согласился и прочел.

– Хорошие стихи! – одобрила она, внимательно меня выслушав. – Ей показывал?

– Да нет же! Ты что?! Я стесняюсь.

– А ты покажи, – посоветовала она. – Может, подействует.

– Черта с два! – усмехнулся я. – Она – юная, красивая, у нее парень с машиной, чуть ли не каждый вечер ее к «Афанасьичу» ужинать возит. А я – старый, нищий, некрасивый...

– К «Афанастичу»? – переспросила Карина.

– Да.

– Тогда – дело плохо. Ничего у тебя, скорее всего, с нею не выгорит, – решила она.

– Да я и сам так думаю, – не стал спорить я. – От того и переживаю. А вообще – она скоро уволиться должна. На то и надеюсь.

Напротив нас остановилось «БМВ», окно передней двери которой – той, где размещается пассажир – тут же приспустили.

– Карина! – позвал оттуда мужской голос.

– Подожди, я сейчас, – оглянувшись на голос, попросила меня она и направилась к автомобилю.

Я наблюдал, как она бодро о чем-то переговаривалась с кем-то внутри машины, как затем, оглянувшись на меня на мгновение, она, попросив, чтобы ее обождали, быстро вернулась ко мне.

– Мне сейчас отъехать нужно – часа на полтора. Если хочешь, можешь меня здесь дождаться, – предложила она. – Я могу тебя с друзьями познакомить: они вон, в «Жигулях», на той стороне улице сидят, коньяк пьют, – она показала глазами на припаркованную на другой стороне улице «пятеру», в которой можно было различить троих мужчин. – Потом еще поболтаем.

– Что за друзья? – усмехнувшись, поинтересовался я. – Сутенеры, что ли?

Она усмехнулась в ответ:

– Охрана, скажем так.

– Нет, спасибо, – отказался я. – Домой пойду – баиньки.

– Жаль, – искренно огорчилась она. – Ну, ладно. Если будет желание – забегай как-нибудь. Я здесь каждый день, кроме понедельника.

– Спасибо, – поблагодарил я ее. – Может, и в самом деле когда-нибудь забегу, – и, чуть подумав, еще раз поблагодарил: – Спасибо тебе за компанию.

– Пустое, – улыбнулась она. – Ну, пока!

– Пока! – она уже пошла назад к «БМВ», когда я вновь ее окликнул: – Карина!

– Да?! – обернулась она.

– Сколько стоят твои услуги?

– За час?

– Допустим.

Она назвала цену – я присвистнул от удивления.

– Не грузись! – рассмеялась она. – Заходи лучше, ладно? – и, уже усевшись в салон, крикнула оттуда: – А стихи ты ей все-таки покажи!

Я дождался, пока ее увезут, а затем поплелся домой...

Гиза еще не спал – свет у него горел, и дверь была открыта настежь.

– Что, Гиза, не спится? – крикнул я ему прямо из коридора через проем.

Он поднял на меня глаза и, показав ими на кого-то, кто, видимо, сидел у него на диване, проигнорировав мой вопрос, сказал:

– Зайди. Тут к тебе пришли.

Недоумевая, я зашел: среди разбросанной по всему дивану нашей печатной продукции – всевозможных буклетов и журналов – с одним из них на коленях там сидела Зарина. Увидев меня, она сразу встала мне навстречу – в том взгляде, каким она на меня посмотрела, мелькнул вопрос и некоторая нерешительность.

Она очень изменилась за прошедшее время: очень короткая юбка, максимально обнажавшая очень красивые, как я тут же для себя отметил, ноги в босоножках на очень высоких каблуках – отчего сама она стала намного выше ростом, топик, оголявший спину, и обильный макияж теперь весьма подчеркнуто намекали на ее, так сказать, «хобби» – в общем, от той чуть ли не скромной девочки, какой я ее впервые увидел, не осталось и следа. Из прежнего в ней осталась, наверное, только стрижка. Сама ли она создавала этот новый образ или ей помогли его создать ее новые приятельницы – не знаю, – но теперь она выглядела совершенно по другому: чрезвычайно сексуальной и соблазнительной, но при этом и чрезвычайно банальной – едва ли она теперь чем-нибудь радикально отличалась от всех тех девиц, что выходили по ночам на обочину улицы Сейфуллина – разве что большей привлекательностью.

– Ты? – искренно изумился я.

– Я, – ответила она, и для чего-то пояснила: – Я к тебе.

Я кивнул:

– Это я понял, – и, не став расспрашивать ее при Гизе, позвал: – Ладно, пойдем ко мне, – пропустив ее вперед себя, я оглянулся на Гизу и поблагодарил его: – Спасибо, Гиза, – а затем, демонстрируя ему свое замешательство, театрально развел руками.

Он в ответ на это усмехнулся.

Войдя ко мне, Зарина тут же уселась на кушетку и вновь вопросительно на меня взглянула.

– Что-нибудь случилось? – поинтересовался я, оставшись стоять.

– Я с «мамой» поругалась, – сообщила она. – Вот, решила ее наказать, удрала.

– Что-нибудь серьезное? – спросил я.

– Нет, пустяки, утрясется, – махнула она рукой с напускной уверенностью и, опустив глаза, неуверенно спросила: – Я могу у тебя сегодня переночевать? Только одну ночь...

Я пожал плечами:

– Можешь, конечно... Удивительно, как это ты обо мне вспомнила!

Она вновь взглянула мне прямо в глаза:

– Что в этом удивительного? Вспомнила... Подумала, что ты не прогонишь...

– Не прогоню, – успокоил я ее и, давая понять, что эта тема закрыта, кашлянул: – Так! Что мы будем делать? Ты, наверное, голодна?

– Ну, не так, чтобы очень... чуть-чуть, наверное...

– Понятно! – перебил я ее. – Могу предложить лишь хлеб, чай и китайскую лапшу. Ближний комок уже закрыт – там мне под запись дают, а в дальний идти бессмысленно – денег нет. Зарплату на две недели задерживают – кто-то там из клиентов за заказ до сих пор не проплатил.

– Ты особо-то не суетись, – улыбнулась она. – Лапша меня вполне устроит. Дело привычное...

Я быстро соорудил для нее обещанный ужин и, выжидая, пока она ест, уселся на кровать, не докучая ей разговорами. Она ела сосредоточенно, не спеша, но почему-то глядя при этом все время в тарелку, плотно сдвинув колени.

«Какие красивые ноги!» – отметил я еще раз про себя, и тут же почувствовал, что во мне появилось то легкое предвестие возбуждения, какое появляется у мужчин в определенные моменты.

– Зарина! – позвал я.

Она медленно подняла голову:

– Что?

– Мы сегодня как?... Просто будем спать или... В общем, я хотел напомнить – денег-то у меня сегодня нет...

Она дослушала до тех пор, пока я, сбившись, сам не замолчал, и, чуть подумав, спросила:

– А ты сделаешь то, что в прошлый раз?

– Вот ты о чем..., – я пожал плечами: – Да, наверное. Почему нет?

– Тогда... обойдемся без денег, – улыбнулась она одними губами и, вновь сосредоточив все свое внимание на тарелке, продолжила трапезу...

Перед тем, как уснуть, она попросила меня не будить ее слишком рано.

Сам я проснулся еще на рассвете – спать уже больше не хотелось. Я осторожно включил ночник и покосился на Зарину – было видно, что сон ее еще крепок. Подушка под нею вся была в следах вчерашнего макияжа, а лицо ее, освободившееся от него, вновь стало естественным, почти детским.

Не зная, чем себя занять, я встал и, воткнув в музыкальный центр штекер наушников, вставил в него диск с альбомом «Deep Purple in Rock» – потянуло послушать старье, а затем вновь улегся рядом с Зариной.

Я давно уже не слушал этот альбом, и сегодня он пришелся как нельзя более кстати – в настроение. Моя рука как-то машинально легла на волосы Зарины и, слушая музыку, я так же машинально стал их перебирать и гладить. Она, не просыпаясь, инстинктивно придвинулась ко мне поближе и прижалась щекой к моей груди. Так мы и замерли: она – досматривая свои утренние сны, а я – слушая музыку и при этом о многом думая. Со мною определенно что-то происходило. Величественные звуки знаменитой «Дитя во времени» с первых же тактов захватили в чарующий и наркотический плен мою душу, и понесли ее куда-то прочь из этого подвала, в высь – наверное, туда, где постигается суть всех вещей и явлений, туда, где в единую точку собирается мудрость всех предыдущих поколений и твой личный жизненный опыт, и даже угадывается мудрость будущих.

В какой-то момент я вдруг понял, что плачу, но это ничуть не смутило меня.

Что означали эти слезы? Точно не знаю... Наверное, со мною сейчас происходило то, что уже давно должно было произойти: я прощался с тем, что давно уже ушло и не могло вернуться назад – я прощался со своей молодостью.

Ежедневное и даже ежечасное ожидание встречи с прекрасным так свойственны юности и молодости! – и эти встречи обязательно случаются; и, не смотря на самое, что ни на есть, страстное и жадное ожидание этих встреч, они все равно становятся неожиданными – и потому такими удивительными! И ты никуда не торопишься – ведь впереди еще вся жизнь; ты не экономишь ни свои  чувства, ни свою энергию – ведь всего этого в тебе так много, а сама жизнь всему этому столь потворствует! И, всякий раз встречаясь с прекрасным, ты не перестаешь восхищаться им! А сколько его еще будет впереди! И ты думаешь, что удача на такие встречи никогда не покинет тебя – так же, как и способность восхищаться прекрасным.

Ты, разумеется, совершаешь и ошибки – ведь ты не можешь их не совершить, но – это ничуть не обескураживает тебя: еще будет немало возможностей их исправить!

Но – однажды наступает день, когда ты вдруг замечаешь, что встречи с прекрасным прекратились – да ты уже даже и не ждешь их; ты вдруг понимаешь, что способность изумляться и восхищаться прекрасным как-то исподволь покинула тебя – попросту нет достойных поводов для такого восхищения; но зато все совершенные тобою ошибки остались с тобой – так же, как и горечь от сознания того, что исправить их невозможно – оказывается...

Становится вдруг невероятно скучно жить – настолько, что порой тебя посещают мысли о самоубийстве, но – ты отметаешь их: ведь ты чувствуешь, что та картина мира, которую тебе удалось увидеть, еще неполна – на ней не хватает всего лишь нескольких маленьких мазков. Так же, как и на картине твоей собственной жизни. И ты продолжаешь жить – ради того, чтобы увидеть ту картину миру, которую суждено было увидеть именно тебе, и только тебе; и для того, чтобы картина твоей собственной жизни не осталась недописанной.

«Люди умирают и они несчастны» – кто это сказал? Камю? Ницше?

Уже и не помню. Да это и не важно – ведь в жизни человека (естественно, не каждого, а лишь некоторых) когда-нибудь наступает такой момент, когда вся мудрость, накопленная до него его предками, становится словно бы его собственной. И тогда уже абсолютно все равно, кто повторил задолго до тебя вдруг обретенную тобой мысль, познал вдруг внятое тобою ощущение или испытал вдруг изведанное тобой впервые чувство – эта способность жить, как во времени, так и вне его, приходит на смену утерянным способностям молодости.

Все – самое глубокое и настоящее, высокое и трагическое, светлое и святое, трепетное и трогательное – все, что когда-либо было познано самыми лучшими из твоих предшественников, становится значительной – главной! – частью тебя самого. И, увы, ноша эта нелегка! Но все это лишь для того, чтобы ты смог передать эту ношу лучшим из твоих (духовных, а не кровных) потомков – иным, избранным!

Прошлое живет в твоем настоящем, впитывая из него то немногое, что оно способно к себе прибавить, используя твою жизнь и тебя самого, лишь как некий мост, перекинутый в будущее – чтобы и там добрать еще толику.

Нет, смерть не так уж и страшна – не она делает людей несчастными. Куда страшнее старение – во всяком случае, для тех, кого угораздило однажды стать иным: когда ты начинаешь понимать, для чего был избран и на что обречен, какая ответственность лежит на тебе! – и когда в сердце твоем навсегда поселяется грусть по той невинной поре, когда ты был еще способен так радоваться и восхищаться прекрасным в жизни, и день ото дня эта грусть становится все глубже и глубже, но ты принимаешь ее, как неизбежное, как участь и судьбу, и молишь Господа лишь о том, чтобы у тебя достало терпения все это снести...

Зарина проснулась только к полудню. Я накормил ее бутербродами из колбасы и сыра, которые раздобыл заранее, пока она еще спала, в ближнем магазинчике под запись, и напоил чаем, а затем незаметно вывел ее из офиса через гараж.

На проспекте я спохватился – есть ли у нее деньги на такси? – но она меня успокоила, сказав, что немного денег у нее есть.

– Увидимся еще? – спросил я напоследок.

– Если захочешь, – ответила она с каким-то безразличием. – Ты знаешь, где меня найти.

– Но у тебя все будет нормально, я надеюсь? – на всякий случай, поинтересовался я.

– Не волнуйся, все у меня будет хорошо, – вновь успокоила она.

Она уехала, и больше я никогда ее не видел – и я не пытался найти ее еще раз, и сама она не заезжала больше. Возможно, вернулась домой.

 

Глава 18

Анька уволилась, как и планировала – в середине августа.

Так срослось, что в течение той последней недели, которую она дорабатывала в агентстве, мы выиграли сразу два тендера по новым брендам, и потому в пятницу Дамир и Ефросинья решили закатить грандиозную вечеринку по этому поводу.

Уже часов с четырех пополудни  девочки начали суетиться на кухне. Когда я заглянул туда, в компании с ними находился и Сенечка Скворцов – он сидел за столом и с кислым выражением лица наблюдал за их хлопотами.

– Ты чего это такой мрачный, Сеня? – полюбопытствовал я.

– Да вот, – показал он глазами на Аньку, – Анька от нас уходит, – она на этих его словах на секунду отвлеклась от своего занятия и одарила его легкой благодарной улыбкой, мельком взглянув и на меня.

– Это же хорошо! – прокомментировал я с напускной бодростью.

– Почему? – удивился он.

– Ну, не знаю..., – пожал я плечами, и выкрутился: – Женщины, знаешь, как-то нас, мужчин, от работы сильно отвлекают, – и ведь правду сказал (о себе).

– А мне жаль, что она уходит, – вздохнул Сеня.

– Ничего, Сеня, – сказал я на это наигранно. – Придет кто-нибудь другой на ее место. Другая Анька.

Дарина на мои слова презрительно хмыкнула.

Я ушел к себе и, запустив комп, быстро распечатал стихотворение, а затем, сложив лист вчетверо, засунул его в карман – так, на всякий случай – я еще не знал, решусь ли отдать его ей на прощание.

Около пяти сверху громко заколотили в рынду (о, я забыл рассказать – в холле у нас висела настоящая рында, ранее висевшая на борту одного из буксиров, приписанного к Капчагаю, и проданная Дамиру боцманом этого буксира за пару сотен баксов; под нею на стене был закреплен и штурвал с надписью «Катти Сарк», изготовленный на заказ – очень похожий на настоящий).

Народ уже почти полностью собрался – не хватало трех или четырех человек, которые были еще заняты, и потому все, ожидая их, коротали время в холле. Анька сидела на одном из стульев, стоявших у стены. Я, стараясь не привлекать к себе внимание, подсел к ней, предварительно вытянув из кармана заготовленный листок.

– Анька! – позвал я ее негромко.

Она покосилась на меня, я протянул ей сложенный лист со стихотворением:

– Вот. Это тебе. Прочти потом как-нибудь, ладно? – попросил я и всунул ей лист прямо в руки.

– Что это? – удивилась она.

– Прочти, сама увидишь, – чувствуя легкое раздражение, вызванное неловкостью, с уклончивостью сказал я. – Только потом, не при всех. Хорошо?

Она с недоумением пообещала:

– Хорошо.

– И еще одно... В общем, ты не мажор. Я не прав был. Наплюй и забудь. Ладно? – и, сказав это, я быстро встал и пошел к выходу на террасу – стол накрыли там, так как намечался дождь.

– Это можно понимать, как извинения? – крикнула она мне вслед.

– Нет! – не оборачиваясь, резко ответил я.

Кто-то за моей спиной засмеялся – видимо, услышав ее возглас и мою реакцию на него – надеюсь, не понимая, о чем у нас шла речь.

Когда народ уже пришел в изрядное подпитие, и вечеринка стала, как в таких случаях бывает, совсем сумбурной, я вдруг поймал на себе ее пристальный взгляд – она смотрела на меня так, как будто впервые увидела. Я понял, что она уже успела где-то украдкой прочитать то, что я передал ей.

Встретившись со мной глазами, она, чуть подумав, пересела на освободившийся стул рядом со мной. Я, отвернувшись от нее,  тут же «втиснулся» в чей-то разговор на другом конце стола. Она – тронула меня за локоть и тихо позвала:

– Никита!

– Да? Что? – обернулся я к ней.

– Я хотела поговорить с вами.

– Не надо, Анька, – мягко остановил я ее.

– Почему? – шепотом спросила она.

– Просто не надо, и – все.

– Но я бы хотела...

– Не стоит, Анька, – взмолился я.

– Но почему?! – шепотом воскликнула она.

Я вздохнул и осмотрелся по сторонам – но, похоже, все уже были настолько навеселе, что никто не обращал на нас внимания, и потому я вновь повернулся к ней.

– Да потому, Анька, что у меня печать вот здесь, – пояснил я невразумительно и показал пальцем на свой лоб. – А у тебя – нет!

– Какая еще печать?! О чем это вы?

– Мне трудно это объяснить. Просто, у некоторых на лбу есть печать, а у других – нет. У меня – есть, у тебя – нет. А, значит, разговор, скорее всего, не получится. Понимаешь?

– Нет! – сердито ответила она на это. – Значит, не хотите со мной говорить?

– Нет, не хочу.

– Как хотите, – сказала она, вставая, и ушла на то место, где сидела прежде – рядом с Дашкой.

Больше я не видел и ее.

Полгода спустя она мне написала на «мыло» (и как узнала адрес?! – может, я сам ей когда-то сказал?), и предложила переписку. Я ей ответил, что переписываться не хочу, но, если она хочет, мы можем встретиться и поговорить. На это она ответила, что встречаться вовсе не хочет, что ей просто хотелось переписываться со мной, что ей о многом хотелось бы мне рассказать. Тогда я ей ответил довольно резко, что не вижу никакого смысла в переписке между людьми, которые живут в одном городе, что переписка с нею мне ничуть не интересна, что, наверняка, если б мы случайно встретились, на все разговоры хватило б десяти минут, а то и без них можно б было обойтись – в таком духе. На том все и закончилось.

Я понимаю, – роман между нами, если и был, то лишь в моей собственной голове, но не в ее. И, если для меня он так и остался незаконченным, то для нее он даже и не начинался.

Возможно, когда-нибудь мы и встретимся и, возможно, что-то еще и продолжится для меня и начнется для нее, но – ведь это уже будет совсем не то, что могло бы быть, согласитесь. Ведь, признайте, девушка, которой еще нет и девятнадцати, и она же, когда ей исполнилось, скажем, двадцать пять – это два разных человека; и во втором случае отношения с нею уже будут лишены той неповторимости и свежести, которые возможны в первом, хотя, наверное, им и будут свойственны какие-то свои прелести.

Но, в любом случае, я нисколько не жалею, что повстречал эту юную девушку на своем пути – это ее притягательные чары помогли мне взломать скорлупу.

Птице нашей души никогда не дано завершить свой полет и обрести, наконец,  покой в Абраксасе – прийти Домой не дано! – главное, что иногда ей все же удается выбраться из яйца и все-таки пуститься в этот обреченный полет.

Теперь я чувствую себя готовым ко всему, чтобы не ожидало меня в будущем. Знаю, вполне возможно, что там меня ждет абсолютное одиночество. Жутковато, но я снесу и это. Человек, стремящийся к какой-либо вершине, – особенно, к духовной, – должен знать, что чем выше ему удастся на нее подняться, тем меньше поблизости от него окажется тех родственных душ, которые смогут по достоинству оценить и разделить его успех, и потому обязан в достатке запастись мужеством.

 

Глава 19

Проблемы у нашего агентства начались два года спустя: вначале от того, что парламент принял закон, запрещающий рекламу алкогольной и табачной продукции – таким образом, мы потеряли сразу несколько выгодных брендов, которые вели. Потом Ефросинья, вопреки воле Дамира, все-таки настояла на своем и пустилась в авантюру по смене офиса. Другой офис арендовали, реконструировали, отремонтировали, затратив на это уйму денег, а в итоге – переезжать передумали. Затем нас попросту кинул один из заказчиков – один из местных операторов сотовой связи, воспользовавшись тем, что одна из наших менеджеров (недотепа!) неправильно оформила бумаги. В общем, мы обанкротились.

Странное дело, все это начало происходить сразу же вслед за тем, как по всем СМИ прошла информация о том, что в Гринвиче дотла сгорела реальная «Катти Сарк». Предполагали и поджог – но каким же нужно быть негодяем, какой сволочью, чтобы поджечь такое достижение человеческой культуры!

Мне удалось договориться с хозяевами особняка, чтобы остаться на месте и дождаться новых арендаторов, а затем предложить им себя в прежнем качестве – что и случилось. Новыми арендаторами оказалось географическое общество – так, ничего особенного – в основном, довольно скучные люди: прежний вольный и озорной дух шальной и игривой юной ведьмы Нэнни очень быстро выветрился из стен этого особняка, и лишь моя память еще хранила его.

И теперь я все больше и больше грущу в своем подвале – не по Аньке (ее я стараюсь вспоминать как можно реже), а вообще – просто грущу и все.

Были и хорошие события – почти перед самым закрытием агентства одна из московских кинокомпаний купила сценарий у Мухи – ответ ему пришел лишь через целых три месяца – после того, как он разослал его по всем возможным адресам.

А совсем недавно, уже при географах мне удалось повторить его успех. Не буду говорить, за сколько мой опус был куплен – кому-то цифра покажется смехотворной, кому-то – наоборот, слишком большой, но, не буду скрывать, я доволен.

Теперь Муха и Жаик подвизаются на студии, и, кажется, с ними заключили договор на написание сценария телесериала, и все еще не пьют, хотя Дамир так и не премировал этот подвиг – у него попросту не оказалось денег на это.

Дамир с Ефросиньей укатили в Москву – в надежде, что ему там удастся запуститься с каким-нибудь российским проектом – и для надежды этой, похоже, есть все основания: режиссеров в Москве почему-то нехватка. Во всяком случае, некоторые кинематографисты из Казахстана уже успели занять кое-какое место на этом пространстве.

Гиза женился, закабанел, пристроился в каком-то другом агентстве копирайтером, а живет в своей собственной квартире, которую они с женой каким-то чудом и неизвестно на какие средства приобрели (кажется, на ее), и все меньше и меньше думает о кинематографе. Последнее обстоятельство меня огорчает – как-то становится особенно грустно, когда мужчина под внушением женщины оставляет свой путь и начинает жить по тому плану, который она для него начертала – что-то в этом не так. Разве такие жены нам нужны?

Правда, говорит, что решил написать роман-фэнтези, и даже будто бы уже пишет, и даже будто бы получается. Дай ему Бог!

Что еще? Недавно в автобусе мне уступили место – мужчина лет тридцати. Я поначалу подумал, что он встал, потому что собирается выходить, но нет – он остался стоять рядом. Меня это оскорбило – неужели, я так скверно выгляжу? Если бы он знал, сколько раз я подтягиваюсь на перекладине или отжимаюсь от пола!

Что касается моих планов, то я сейчас раздумываю, что делать дальше – быть может, нужно срочно пытаться развить свой успех, смастырив новый сценарий? Но, честно говоря, что-то внутри меня подбивает на другое – быть может, стоит плюнуть на все и написать обо всем том, что происходило со мной в те немногие месяцы, когда Анька одним своим присутствием отняла у меня покой и взорвала мою душу?

Разумеется, не в сценарии (ну, какой из этого выйдет сценарий?), а в прозе – так, повесть, допустим, или даже роман,

 

Глава 20

а?