Богема – 2

или размышления о том, что может спасти начинающего литератора

(почти сатирический рассказ)

1991 год

 

Я уже вижу саркастическую усмешку на ваших губах, мой эрудированный читатель. Конечно, прочитав название, вы сразу вспомнили «Богема, или как существовать за счет литературы» незабвенного Булгакова, и, естественно, осудили меня за клише. Но открою вам секрет, мой эрудированный читатель: под клише скрывается самая настоящая исповедь (моя исповедь) – исповедь непризнанного гения (так мне угодно) или исповедь графомана (если так угодно вам).

Кстати, хочу предупредить сразу, в слове «графоман» я не нахожу ничего обидного: ведь (открою вам еще один секрет) все писатели, которых вы почитаете, как писателей хороших, а, уж тем более, за выдающихся, поначалу были обречены прослыть графоманами – даже не сомневайтесь. Хочешь стать великим? Пожалуйста! Только прежде не побрезгуй облачиться на долгие годы в постыдное рубище графомана. Таково мое мнение, и самая презрительная кривизна ваших губ, мой эрудированный читатель, не принудит меня отказаться от него.

Но – пора переходить ближе к делу.

Я – начинающий литератор двадцати семи лет от роду. Среди моего окружения найдутся такие люди, которые в этом месте моей исповеди не без изрядной доли язвительности поправили бы меня: мол, непрофессиональный литератор. Что ж, в данном случае, в слове «непрофессиональный» я тоже не вижу ничего предосудительного. Да и когда, где, при каких обстоятельствах, с какой цифры в трагичной партитуре судьбы писателя становится лейтмотивом то, что мы именуем «профессионализмом»? Быть может, с того момента, когда писатель с внутренним трепетом впервые увидит свое имя рядом с заглавием собственного непритязательного фельетона, небольшого рассказика или даже пустяковой статейки в какой-нибудь обывательской газетенке? Так в моей жизни такой момент уже позади – и что из того, что случился он не так уж и давно? Или тогда, когда что-нибудь из первых литературных опытов писателя (уже с претензией на этот самый профессионализм) опубликует маститый журнал из числа так называемых «толстых»? Так ведь было уже и такое, поверьте! (Увы, совсем недавно). Или столь знаковой цифрой следует считать тот день, когда на прилавках книжных магазинов, наконец, появится какой-нибудь роман писателя, изданный отдельной книгой и солидным тиражом?  О! Такое мне пока только снится! А не следует ли считать памятным тот самый час, когда писатель поставит точку в конце того самого предложения или абзаца, который выйдет у него абсолютно внятным, лаконичным и изящным?

Как знать!

Пусть решение прозвучавшего вопроса останется на усмотрение эрудиции читателя, а мне пора переходить к делу еще ближе.

По меркам современной литературы, двадцать семь лет – это если не младенческий, то, уж во всяком случае, достаточно юный возраст. Удивляться тут нечему: согласитесь, той славной среды, которая позволяла таланту обрасти мускулатурой профессионализма годам уже эдак к двадцати, а то и вовсе к семнадцати, среды подлинной русской интеллигентности, образованности, изысканной речи, глубоких и прочувствованных рассуждений – уже не существует. Взамен мы получили грубость и примитивизм мелкой повседневности, суету и пошлость. Как может писатель обрести профессионализм и уникальный, присущий только ему одному, слог, если от младых ногтей и до гробовой доски он слышит круг себя только ту разговорную речь, которой, полагаю, устыдились бы даже питекантропы; речь, нередко уснащенную самым, что ни на есть, отчаянным матом; бесцветную речь из динамиков телевизоров и радиоприемников?

Но – придвинемся к теме моей исповеди еще ближе.

Я пишу все: романы, повести, рассказы (все это не печатают), стихи, публицистику, фельетоны, рассказики (печатают изредка). Само собой, существовать за счет литературы при таком положении вещей мне не представляется возможным. Волей-неволей приходится изыскивать дополнительные средства для жизни. Поэтому я сделал (и делаю) следующее:

1. Устроился работать на производство, а, если конкретней, то в самое проклятое место – на стройку. Иначе бы меня свели «куда следует» (статью УК за «тунеядство» еще никто не отменял).

2. Сдаю кровь, а, если конкретней, плазму (разумеется, платно).

3. Иногда шабашничаю с друзьями детства, а, если конкретней, подряжаюсь с ними на сборку мебели.

Все мое остающееся свободным от этих постылых занятий время я пишу или общаюсь с себе подобными (то есть, с графоманами – если вам так угодно, или – с непризнанными гениям – если им нравиться считать себя таковыми). Один раз в неделю мы собираемся в поэтической студии, организованной при Союзе Писателей, торчим там в одном из небольших кабинетов этого величественного здания, где жарко спорим, порою с остервенением ругаемся, до одури курим и даже иногда читаем друг другу свои избранные сочинения. Чаще всего, к счастью, только стихи –на большее ни у кого не хватает терпения дослушать до конца. Да и студия ведь «поэтическая»!

Прости Господи, и кого там только нет! Юристы, инженеры, научные сотрудники (стоит ли говорить, что младшие?!), студенты, рабочие, тунеядцы и просто бездельники, один бомж и еще один, который бомжом только прикидывается, а у самого щеки, как шымкентские дыни с кожурой цвета граната; есть даже один бывший «ЗК» (за плечами шесть припаянных лет и два мешка стихов). Занесли черти к нам и хироманта-астролога, который при первой же возможности начинает рекламировать всем свои экстрасенсорные способности и предлагает любому желающему всего за рубль составить персональный гороскоп.

Не трудно предположить, что у многих, как и у меня, постоянно возникают проблемы с добычей денежных знаков. Наиболее изобретателен в изыскании самых новейших методов добывания презренной бумаги хиромант. Однажды он предложил мне на выбор несколько своих проверенных временем и практикой способов. А именно:

1. Изучить хиромантию и гадать по рукам молоденьким девушкам в парке Горького (три рубля от каждой благодарной девушки).

2. Научиться рисовать (с точностью до пола) и изображать жаждущих увековечения в том же парке.

3. Предоставить себя студентам художественного училища в качестве натурщика, что, по его словам, проще всего – нужно лишь не стыдиться своего обнаженного тела (пять рублей за два часа неподвижности, причем, иногда даже позволяют перекурить).

Я его внимательно выслушал и вежливо отказался. От первого – потому, что трус, и как бы хорошо я не изучил хиромантию, никогда не смогу подойти к незнакомым девушкам и предложить им себя в качестве гадалки – даже бесплатно. От второго – потому, что никогда не смогу научиться рисовать, пусть даже с точностью всего лишь до пола. От третьего – потому, что никогда не отличался таким терпением, чтобы суметь высидеть два часа абсолютно неподвижно. И, самое главное! В это никто не верит, но стыдлив как девственница из семьи врача и учительницы. А тут! – демонстрировать свой драгоценный зад перед целой сворой бездарей и недорослей.

«Что ж, ходи голодным!» – равнодушно бросил он мне в ответ на все мои резоны, и тут же предложил забежать как-нибудь к нему, сообщив, что, кроме всего прочего, увлекается спиритизмом и может запросто устроить встречу с самим Есениным. После его слов я почувствовал внутреннюю дрожь (а, ну, не врет?!) и осторожно отказался и от такой перспективы, признавшись, что не смотря на всю мою привязанность к великому поэту, предпочитаю чтение его незаурядных стихов общению с его заурядной тенью.

Как-то раз к нам в студию заглянул довольно древний дядечка, представился шофером и посетовал, что полгода назад его угораздило в аварию: грузовик, мол, в крошево, сам уцелел чудом, но помяло изрядно, а на больничной койке снизошло к нему озарение, стих за стихом лезет и все скопом на него так и прут. Выждав многозначительную паузу (нам, судя по всему, полагалась с почтением просить его прочесть что-нибудь из его избранного), он обвел нас всех пристальным взглядом и, презрев наше молчание, начал:

 

«АЗС – лицо столицы!..»

 

– и так далее, в том же духе. Я и хиромант, сдавливая хохот, выкатились в коридор, чтобы вдоволь насмеяться там. К счастью, «просветленный», но сильно оскорбившийся водитель самосвала вскоре студию покинул.

Одного из моих собратьев по перу я часто встречаю в городе. Он всегда очень торопится – как правило, забирать свои вещи от очередной подруги, у которой он живет или с которой живет (не знаю, как в его случае сказать правильно).

Еще одного часто вижу на станции переливания крови – у нас одна группа. Ожидая очереди, мы говорим о проблемах мировой и русской литературы (нам почему-то обоим кажется, что такие проблемы, как говорится, имеют место быть). При этом каждый из нас про себя думает, что именно ему одному суждено от таковых проблем литературу избавить. Еще мы размышляем о том месте, которое нам в этой, избавленной нами же от проблем литературе, предстоит занять. Освободившись от лишней крови, остаток дня мы проводим в беготне по различным редакциям. О, если б вы знали, что они делают с нашими текстами – эти редактора! О, если б вы знали, как я их ненавижу! По сравнению с ними Джек-потрошитель представляется мне милым мальчиком, принимающим полдник за столиком в столовой ясли-сада после тихого часа.

На следующий день иду на работу и первым делом захожу к прорабу и подаю ему справку о предоставлении мне дня отдыха, который я собираюсь приплюсовать к ближайшим же выходным.

Суровым тоном прокурора, обличающего серийного убийцу, он спрашивает:

– Опять?

– Опять. – Отвечаю я сокрушенно и пячусь к двери.

Однажды он не выдержал и в неизысканных, неподдающихся описанию моим изысканным слогом выражениях, высказал все, что обо мне думает. С тех пор я его опасаюсь.

Еще один чудик из студии – юноша двадцати пяти примерно лет – любит нагрянуть экспромтом прямо ко мне. Когда бы он ни возник на пороге моего скромного жилища – это почему-то всегда бывает не вовремя (не вовремя для меня). Бесцеремонно сминая меня в своих объятиях в коридоре, он задушевно шепчет мне на ухо:

– Ну, здравствуй, брат! Вот, забежал к тебе поделиться. Знаешь, не могу – меня прямо-таки распирает что-то изнутри!

Затем он столь же бесцеремонно отпихивает меня от себя прочь, словно бы в сердцах, и уверенно, не испросив на то разрешения, проходит в мою маленькую комнату, которую я в одиночку занимаю в двухкомнатных апартаментах благоустроенного общежития квартирного типа, числящегося за той строительной конторой, где я сотоварищи возвожу бетонные саркофаги под жилье трудящихся ради нашего общего светлого будущего.

Оккупировав те два квадратных метра посередине комнаты, что остаются свободными от шкафа, кровати, кресла и журнального столика (весь этот скарб не мой – на балансе общежития), он снисходительным жестом приказывает мне присесть в кресло и, дождавшись, когда я там, наконец, устроюсь, изрекает:

– Вот, послушай, сегодня ночью накропал!

Я терпеливо и до конца выслушиваю всю ту ахинею, которую он сливает мне в уши.

– Ну, как, брат?! – вопрошает он у меня. – Гениально? – Взгляд у него при этом, наверное, такой же, как у Чикатило, когда тот высматривал себе очередную жертву.

Спорить я не рискую, и потому лишь благосклонно киваю ему в ответ.

– То-то, брат! Я всех вас уделаю! Вот, увидишь! – обещает он и, сунув мне на прощание свою барственную руку, покидает мое бунгало, чтобы не пропустить очередную плодовитую ночь и накропать еще что-нибудь гениальное…

Всех вместе нас (студийцев) нашел и собрал Учитель. Так я про себя с уважением называю руководителя студии. Отношения «учитель – ученик», «мастер – подмастерье» порою складываются весьма непросто и нередко могут идти отнюдь не на пользу тем, кто в них входит. Но, по счастью, не в нашем случае. На первом занятии я с изумлением всматривался в лица тех чудаков, которых что-то толкнуло в это безвременье (перестройка, развал, беспредел) заняться тем, что называется «литература». Но – дело пошло. Мы собирались каждую среду и, оттопырив уши, словно антенны, с восторгом ловили в них каждое слово нашего наставника, и с каждым таким словом все более и более верили в свои силы. Во всяком случае, я верил. Он был талантлив, если не как бог, то, как полубог, по меньшей мере; мудр, как Будда; образован, как энциклопедист. Но – все хорошее рано или поздно заканчивается и начинается плохое. Учитель приехал к нам из далекого областного города по приглашению правления Союза Писателей. И ему, как и полагается в таких ситуациях, обещали помочь с жильем. Не помогли. И Учителю пришлось вернуться в свой далекий город. Мы осиротели. Из нескольких сотен «признанных гениев» в Союзе Писателей не нашлось ни одного, кто бы пожелал и смог его заменить. Помните булгаковское: «Люди как люди… квартирный вопрос только испортил их». Это я не в адрес Учителя, а в адрес тех, кто не помог ему.

Мир круг меня в одночасье потускнел и стал скучным.

Представьте себе молодого мужчину, влюбленного в молодую женщину, которая отвечает ему взаимностью. Все свое настоящее и будущее он связывает только с ней. Он верит ей, верит в нее, ни на йоту не сомневаясь в ее преданности. Но однажды случайно застает ее в объятиях другого. Что будет чувствовать такой человек? Мир круг него – его мир! – рухнет. Разве не так?

И мой мир рушился на глазах: не из-за женщины – из-за студии.

Теперь после работы мне некуда, да и незачем идти. Каждый вечер я прихожу в общагу и в оцепенении подолгу сижу у окна на кухне, машинально наблюдая, как сумрак постепенно съедает очертания гор, а в те дни, когда облака и городской смог успевают съесть горы раньше сумрака, попросту тупо смотрю в то место, где они должны быть.

На кухне весело шуршат несколько сотен тараканов-пруссаков – единственная фауна этой квартиры, на подоконнике гордо топорщится пара кактусов, невесть как сюда попавших – единственная наша флора, а через стену из большой комнаты доносятся оживленные голоса моих соседей, принимающих горячительные напитки – каменщиков нашего участка. Хорошо всем, кроме меня.

Так бывает обычно, но не сегодня. Сегодня день «X»!

Неприятности не переносят одиночества. За развалом студии последовали другие, а именно:

1. Целый месяц я болел, не мог сдавать кровь, шабашничать и даже писать, и потому остался буквально без гроша в кармане.

2. Вчера та, которую я называл своей Маргаритой, сказала мне, что она вовсе не Маргарита, и ничего, кроме дружеского участия, ко мне не питает. (Она пожалеет о своих словах, когда я стану признанным).

3. С утра, собираясь на работу, я с таким ожесточением натягивал свитер, что оторвал у него рукав. Пустяк, скажете вы. Пустяк?!! Да знаете ли вы, что именно такие пустяки и управляют нами порой?

4. А вечером, что случилось вечером?! Когда я пришел с работы и собрался принять душ, прорвало кран горячей воды! Вся квартира наполнилась паром! И заткнуть глотку этому дракону, изрыгавшему пар вместо огня, оказалось невозможно. Соседи где-то загуляли, и мне пришлось заниматься ликвидацией аварии в одиночку. Попробуйте-ка разыскать общежитского сантехника в семь часов вечера! Бойцу фронтовой разведки в годы войны было проще сползать за линию фронта и приволочь оттуда языка.

И тогда я решил покончить с собой.

Захожу к соседу и с внутренней злорадной ухмылкой занимаю у него пять рублей до завтра (отдавать-то не придется). Потом бегу в аптеку и на все рубли закупаю лейкопластырь. Прихожу домой, перетаскиваю на кухню все свои избранные и неизбранные произведения, пишу последнее письмо (конечно же, ей, Маргарите) – прости, мол, мною не раз воспетая, не выдержал я, сломался. Затем начинаю заклеивать все щели и отверстия на кухне (вплоть до тараканьих нор) пачкающей пальцы лентой.

Затем открываю газ.

Вдыхая отвратительную  и приторную гадость, смотрю в духовку, как Мастер в камин, и, как и он, шепчу:

– Приди, приди, приди!

Мечтать, как говорится, не вредно. Вдруг осознаю, что я – не Мастер, а она – не Маргарита, и скорее солнце взойдет на западе, чем она сейчас появиться на пороге моей квартиры.

Тогда я закрываю газ, иду в свою комнату и выхожу на балкон. Тут вспоминаются слова из стихотворения Саши Черного:

 

Мой близкий, вас не тянет из окошка

об мостовую брякнуть шалой головой?

Ведь тянет, правда?

 

– Еще как тянет! – думаю я, но тут представляю свое измочаленное об асфальт тело, и мне становится себя жалко.

Поворачиваюсь, чтобы войти в дом, и задеваю ногами за пустые бутылки – поэты иногда заглядывали ко мне целыми компаниями.

– Эврика! – говорю я себе. – В конце концов, с неприятностями можно бороться. Их нужно «отстреливать» по очереди! Вначале, финансовые проблемы, затем все прочие.

На следующий день, в субботнее утро, выпросив санки у того же соседа, у которого накануне одолжил пятерку, взгромоздив на них жизнерадостно позвякивающий мешок, мчусь к бутылочнику, умоляя небо, чтобы тот оказался на месте и у него была тара. Мне везет. Возвращаюсь назад, с любовью поглаживая в кармане новенький хрустящий червонец, намереваясь безотлагательно засесть за написание этого рассказа, уповая на то, что никто из собратьев по перу его не прочтет – иначе мне крышка: они никогда не простят таких откровений.

А еще немного огорчает то, что теперь придется из таким трудом добытого червонца пятерик возвратить соседу.

А Маргарита… Ну, и что ж! Появится какая-нибудь Ира, или Галя, или Наташа – пусть! Маргарит в стране в обрез, а литераторов много.

В полночь, включив радио, чтобы не отвлекали голоса соседей, нежусь в постели и мечтаю: о том, как попью в воскресенье пивка с вяленой воблочкой; как повстречаю какую-нибудь Маню (пусть низменную дуру, но чтоб с высокой грудью); как пристрою в журнал этот рассказ; и, само собой, о том, как когда-нибудь стану великим.

А из динамиков радио некто (наверняка, из начинающих поэтов, попавший в эфир по знакомству), в наплыве собственного оптимизма, граничащего с законченным идиотизмом, вещает о молодых литераторах, которым, по его мнению, необходимо зарабатывать себе имя. Спасибо тебе, добрый человек. Теперь-то я буду знать, для чего пишу – чтобы заработать себе имя.

 

 Памяти Учителя – поэта Евгения Курдакова, лауреата Пушкинской премии 1999 года (юбилейного).