Мы были молоды, наивны, бесшабашны.

(роман)

От автора.

Была когда-то страна, и жили в ней люди. Называлась страна громко – Союз Советских Социалистических Республик. Название не только громкое, но и, согласитесь, чересчур длинное. И потому чаще для простоты и удобства его сокращали – СССР.

Теперь такой страны нет. А люди – остались. Пусть не все (время потихоньку их прибирает), но – многие.

Был в стране замечательный город – Ленинград – не первое его название. Поначалу и не один век он именовался Санкт-Петербургом, затем – непродолжительно – Петроградом. Появилось у города и прозвище – Питер, – которое панибратски дали ему горожане, а после подхватила и вся страна. И только в 1924 году его назвали Ленинградом – без малого на 70 лет.

Теперь (с 1991 года) этот чудесный город снова стал Санкт-Петербургом.

Впрочем, не важно: времена – временами, названия – названиями, а город – городом. Века стоял и еще постоит. Тысячи лет!

На юго-западной окраине города, на берегу Финского залива и на реках Стрелка и Кикенка, впадающих в залив, находился прежде и по сей день находится поселок Стрельна, получивший свое название, очевидно, от одной из рек. Поселок как поселок – подобных ему круг Питера и других больших городов России несчетно – можно сказать, что ничего примечательного в нем и нет, если б во времена оне, а именно в 1720 году не заложили б там по велению и хотению Петра Первого Дворец, который по амбициозному замыслу императора своею красотою и круглосуточно по нескольку месяцев в году действующими фонтанами должен был превзойти парижский Версаль. Но амбиции – амбициями, а реалии – реалиями: исполниться в полной мере воле государя оказалось не суждено – местность изобиловала низинами, и потому инженерные гидротехнические сооружения, способные обеспечить работу таких фонтанов, стоили бы баснословных денег. Тем не менее, проект, автором которого стал итальянский архитектор Микетти, Петр выбрал, и строить потихоньку начали. Доложить государю, обладавшему, как известно, крутым нравом, о неосуществимости его замыслов, так никто и не решился.

После смерти Петра строительство и вовсе забросили, а подлинный «русский Версаль» стали возводить в Петергофе, идеально для намеченных целей подходившем, по решению и под попечением императрицы Анны Иоанновны.

Вспомнили о долгострое лишь в середине века и поручили довести дело до ума знаменитому архитектору Растрелли – понятно, опять итальянцу, – что он с успехом и сделал – увы, проигнорировав Петрову мечту о фонтанах. Растрелли, однако, во многом придерживался разработок Микетти, так что, пожалуй, их двоих и стоит считать настоящими зодчими Дворца (после них к реконструкции и отделке строения приложили руки еще и другие), который с тех пор стал использоваться членами императорской фамилии, как путевая резиденция по дороге в Петродворец.

Впрочем, в 1797 году Павел I подарил Дворец своему второму сыну великому князю Константину – дабы, можно предположить, подсластить отпрыску горькую мысль о том, что ему, по закону первородства, никогда не взойти на российский престол. Хотя, справедливости ради, нужно напомнить, Константин мог стать русским императором, если б после смерти в Таганроге своего царственного, но болезненного брата Александра I, умершего там от брюшного тифа, не отказался от престола в пользу младшего брата Николая – ведь Константину даже успели уже и присягнуть, и не менее шестнадцати дней он номинально считался русским государем.

Так прекрасное творение Микетти-Растрелли с тех пор и стало называться Константиновским дворцом и достояло до наших дней. В затеянном повествовании упомянутый Дворец будет играть роль пусть и не центральную, но – весьма значительную. А так как, нрав и образ жизни самого Константина, а также нравы и образы жизни тех владельцев дворца, что наследовали имение вслед за ним, удивительно перекликаются с нравом тех более поздних обитателей дворца, о которых речь пойдет ниже, и которые, по большому счету, и являются истинными героями начатого романа, имеет смысл несколько подробнее поговорить и о самом Великом князе.

Едва ли, как историческое лицо, Константина Павловича удастся охарактеризовать с абсолютной однозначностью.

Но, как говорится, ближе к телу, точнее – к душе цесаревича.

С самого детства он горячо тяготел к военной службе и уже в возрасте 20 лет принял участие в итальянском и швейцарском походе Суворова; в битве под Аустерлицем командовал гвардейским резервом; не минули его и события Отечественной войны 1812 года – в любом случае, во всех кампаниях он проявлял себя бесстрашным и отчаянным рубакой, за что в 1813 году получил в награду золотую шпагу «За храбрость».

Кроме того, он прослыл еще и умным человеком. Здесь достаточно привести выдержку из письма Пушкина Катенину: «Как верный подданный, должен я, конечно, печалиться о смерти государя; но, как поэт, радуюсь восшествию на престол Константина I. В нём очень много романтизма; бурная его молодость, походы с Суворовым, вражда с немцем Барклаем напоминают Генриха V. — К тому ж он умён, а с умными людьми всё как-то лучше; словом, я надеюсь от него много хорошего».

Судить, конечно, сложно, но, пожалуй, великий русский поэт зря так надеялся на Великого князя.

Очень уж показательна личная жизнь цесаревича.

В шестнадцать лет (в 1796 году) его женили на пятнадцатилетней принцессе Юлианне-Генриетте-Ульрике Саксен-Кобург-Заальфельд (в православном крещении нареченной Анной Федоровной). Отношения юных супругов не сложились: Константин то ласкал ее в порывах нежности, то всячески оскорблял и унижал, что, скорее всего, объяснялось приступами ревности – ведь принцесса была прехорошенькой, а с годами становилась все привлекательнее. Притом юный великий князь самому себе позволял любые вольности и шалости – любовницы у него не переводились. Закончилось все тем, что, когда в1801 заболела ее мать герцогиня Августа, принцесса отпросилась навестить ее, а, получив разрешение и уехав, так и не вернулась – и начала, находясь на безопасном от цесаревича расстоянии, требовать развода, который, увы, официально расторгли лишь в 1820 году. Иначе чем бегством, такой поступок не назовешь.

Константин, разумеется, по беглянке не горевал и не монашествовал, но повторно жениться смог лишь получив официальный развод. Новой его пассией стала польская графиня Жаннетта Грудзинская, получившая в придачу к прелестям семейной жизни с Константином и титул княгини Лович от Александра I. Кстати, предположительно, именно непреодолимое влечение к ней и было той причиной решительного отказа Константина от престолонаследия в 1825 году – ведь его брак с графиней, безусловно, относился к разряду тех, которые в ту пору считали морганитическими (его отказ, к слову, стал одним из поводов декабрьского выступления юных дворян на Сенатской площади, требовавших среди прочего и воцарения Константина – глупцы!).

Похоже, что неуемный, буйный и похотливый нрав царева брата, из всех ходивших в ту пору по Петербургу россказней о нем, наиболее выразительно характеризует следующая: однажды, воспылав страстью к жене придворного ювелира Араужо и будучи отвергнутым ею, Константин подговорил своего фаворита генерала Боура, который в ту пору состоял любовником ювелирши (увы, та, хоть и отмела ухаживания Великого князя, сама была далеко не безгрешна), выманить ее из дома. Обманутую дамочку отвезли в Мраморный дворец на квартиру генерала, где она подверглась групповому изнасилованию. Принимал ли участие в том беспределе сам Константин – неизвестно, но – как говорится, тут есть о чем подумать. Точно известно одно – дамочка от расстройства и досады, едва вернулась домой, тут же отдала Богу душу.

Что за впечатлительная натура!

В общем, как ни крути, а ангельским характер цесаревича даже и с большой натяжкой не назовешь – как, несколько забегая вперед, и характеры обитателей Дворца более поздних, уже советских времен.

Сам Дворец, то воюя, то подолгу живя в Польше, великий князь, очевидно, навещал редко, но – все-таки навещал и предавался там всевозможным приятностям. В подтверждение сказанному можно привести здесь роман Александра Дюма «Учитель фехтования», действие которого отчасти происходит как в стенах самого Дворца, так и в прилегающем к нему Константиновском парке.

Впрочем, демонический характер первого владельца с лихвой компенсировали владельцы последующие. Детьми Константин Павлович так и не обзавелся (только внебрачными), и потому после его смерти Николай I подарил Дворец своему сыну Константину Николаевичу, которому в ту пору не минуло еще и четырех лет. Повзрослев, на протяжении многих лет сын Николая находился во главе военно-морского ведомства Российской империи, а также Русского географического общества, под его опекой и под эгидой географического общества было совершено немало кругосветок, а его жена Александра Иосифовна прилагала все силы, чтобы превратить Дворец в Стрельне в уютное и ухоженное место для жизни и отдыха. Супруги возглавили Русское императорское музыкальное общество, часто проводили во Дворце балы и концерты, в разное время гостями великокняжеской четы становились такие блистательные музыканты, как Иоганн Штраус, Римский-Корсаков, Петр Чайковский.

В 1858 году у Константина Павловича и Александры Иосифовны родился сын Константин – бесспорно, самый светлый и примечательный обитатель Дворца за всю его досоветскую историю. Хотя Константин Константинович так же, как и его двоюродный дед, тяготел в военной службе и участвовал в звании мичмана в русско-турецкой войне 1877-1878 годов, заслужив в той кампании орден святого Георгия 4-ой степени, а позже служил в гвардейском Измайловском полку, в рядах которого сражался с турками в Болгарии, уродился он еще и весьма талантливым человеком, проявившим недюжинные литературные способности как переводчик и поэт. Свои произведения он подписывал кратко и скромно – К. Р. – то бишь, Константин Романов. Кроме того, Константин Константинович более четверти века был президентом Российской Академии наук, а с 1910 года стал генералом-инспектором военных училищ империи, отчего получил прозвище «отец всех кадет».

После смерти в 1892 году Константина Николаевича владельцем Дворца стал его младший сын Дмитрий вкупе с матерью Александрой Иосифовной. Константин Константинович вместе с семьей ежегодно гостил у них в летнее и осеннее время. Кроме них, по приглашению Дмитрия Константиновича во Дворце нередко бывал духовник царской семьи, почитаемый православным людом русский святой Иоанн Кронштадтский; гостевали, случалось, во Дворце Федор Достоевский и Федор Шаляпин, Александр Блок и Анна Ахматова.

Увы, в 1918 году большевички Дмитрия Константиновича расстреляли, а Дворец – разграбили.

При Советах большевички использовали Дворец вплоть до самой Великой Отечественной войны с исключительной тупостью: поначалу замутили в нем школу-колонию, затем – лечебницу для душевнобольных; позднее здание Дворца оккупировали слушатели курсов высшего и среднего комсостава ВМФ.

Но, как говорится, – нет худа без добра. Именно в те годы, когда Дворец занимала школа-колония, он опять попадает на страницы художественной литературы: Леонид Пантелеев в своем знаменитом романе «Республика ШКИД», по которому Геннадий Полока снял не менее знаменитый одноименный фильм, описывает в нем, как одним из летних сезонов шкидцев отправили отдыхать в Стрельню – жили они в то лето, разумеется, в Константиновском дворце, из которого и совершали свои лихие налеты на стрельнинские огороды за дармовой картошкой.

В период блокады творению Микетти-Растрелли опять здорово досталось: поначалу по нему со всей дури шмаляла гитлеровская артиллерия, а затем, когда немцы Дворец взяли и обустроили в нем наблюдательный пункт для корректировки огня своих гаубиц, с не меньшей дурью по нему лупила артиллерия советская. В итоге, – от дворца остались одни руины. Ломать – не строить!

Но – самое интересное в истории Дворца (во всяком случае, для автора этих строк) началось уже после войны.

1 июля 1945 году появляется указ СовНарКома СССР о создании Арктического училища «в целях освоения Арктики и Антарктики» на базе Школы метеорологии и связи Главного Управления Северного Морского Пути, которое к тому времени и само-то существовало недолго – всего с 1944 года, – и располагалось на Малой Охте по адресу Заневский проспект, 5. Размещать новое училище решено было в зданиях Константиновского дворца, прилегающих к нему дворцовых конюшен и усадьбы.

Поначалу обучение шло только на двух отделениях – геофизическом и радиотехническом, причем вплоть до конца 1954 года жилые помещения и аудитории оставались на Охте, но курсантов после занятий регулярно возили в Стрельну, где тем временем шла масштабная реставрация дворцового комплекса – возили, понятное дело, лишь затем, чтобы использовать кадетов в качестве неоплачиваемой рабсилы.

С января 1955 кадетов переводят жить в Стрельну, но занятия по-прежнему проходят на Охте, и лишь осенью ЛАУ окончательно перебирается на берега Финского залива; у окрестных жителей столь беспокойное соседство, легко догадаться, восторга не вызвало (мягко говоря), а местные парни так и вовсе впали в справедливое негодование – ведь стрельнинские девочки (ах, эти девочки!) оказались единственными, у кого от появления ладных мальчиков в бушлатах, брюках-клеш и лихо заломленных мицах (мица, ударение на первом слоге, от слова мичманка, то есть, фуражка – морской сленг) сладко заныли девчачьи сердечки.

Впрочем, далеко не все кадеты ступали на тернистый путь лаушника мальчиками – так повелось, что во все времена существования Системы*, среди ее воспитанников оказывалось немало парней уже познавших флотскую или армейскую службу, или труд на производстве, а в числе самых первых тон задавали вчерашние фронтовики, увенчанные боевыми наградами.

(*«Система» – курсантский сленг, взят из «Положения», утвержденного Управлением учебных заведений ММФ СССР, первый параграф которого гласил: «Морские, мореходные и Арктическое училище являются системами закрытого типа»).

И потому мальчики очень быстро становились мужчинами – во всех отношениях, – и неприязнь местных парней всегда крушилась об жесткий и дружный отпор кадетов, сплоченных, а, лучше сказать, крепко спаянных теми незыблемыми понятиями чести и особого достоинства или даже, если хотите, благородства, установленными в Системе ее первыми выпускниками, через десятилетия пронесенными последующими и оставшимися неизменными до тех бедолаг из двух самых последних выпускных рот, на глазах которых ЛАУ было уничтожено глуповатыми чиновниками из Министерства Морского флота, принявшими немыслимое, ничем необъяснимое решение о закрытии училища. Но, что тут говорить! ЛАУ погибло вместе и одновременно со всей страной – Советским Союзом.

Само собой, нравы в Системе среди кадетов царили тоже далеко не мягкие: бывало, случались трения и между собой; старшекурсники, как водится, «строили» карасей (опять сленг – младшие курсы); кадеты, появившихся вскоре после переезда в Стрельню судомеханического и электромеханического отделений, которым ярко светила перспектива стать моряками «загранзаплыва», несколько свысока относились к радистам и, особенно, геофизикам, презрительно именуя последних за глаза «пингвинами» – те, в свою очередь, дабы не остаться в долгу, обзывали механиков «маслопупами», но – все различия исчезали, когда рядом начинала хотя бы маячить, какая б то ни была, внешняя угроза – на любое оскорбление принято было отвечать.

Что?! Володарские цыгане побили пингвина-карася? Да как они посмели бить наших карасей! Умоем кровушкой гадов! И пара сотен возбужденных кадетов организованным строем, но скрытно выдвигается после отбоя на Володарку, а там, как говорится, кто не спрятался – пусть пеняет на себя. Шестеро маслопупов бьются в Бочке* с четырьмя десятками стрельнинских олухов? Срочно общий сбор!

(*Бочка – танцевальный павильон «Молодежный», деревянный, круглый, потому так и прозвали, раньше там был манеж).

На территории училища любой «правильный» кадет был само совершенство: начисто выбрит, надраенная до умопомрачительно блеска бляха, безупречно вычищенные ботинки, все перемещения – только строем, ротные помещения сверкали так, что даже бойцам образцово-показательных гвардейских Таманской и Кантемировской дивизий на зависть, но – едва кадет оказывался за оградой Системы (будь он в законном увольнении или самоволке), кадет менялся – как внешне, так и внутренне. Пружина из мицы вынималась, складывалась и пряталась в карман или сумку; сама мица лихо заламывалась; поверх «плевка» – металлической и невзрачной курсантской «уставной» кокарды – крепился заколками «краб» (шитый золотом по плотному сукну якорь в обрамлении лаврового венка, который полагалось носить лишь морякам младшего комсостава морских и речных судов); «сопливчик» (специальный галстук с подшитым на него белым воротничком, закрывавший горло при ношении шинели или бушлата) отправлялся вслед за пружиной; верхние пуговицы бушлата или шинели расстегивались – так, чтобы виден был тельник («душа» кадета); и – вперед! – к осуществлению «культурной программы».

О! Эти кадетские программы!

Поначалу достойному наследнику забубенной и сомнительной славы цесаревича Константина Павловича надлежало отправиться в пивную и изрядно промочить там горло, донельзя натруженное сумасшедшими криками типа «Рота смирно! Дежурный на выход!». Выбор пивной был не сложным: либо в Стрельню, к бане, либо – на Володарку – тоже к бане, к тете Кате, благодетельнице: зависело лишь от того, куда кадет дальше думал направить свои стопы – если в Питер на электричке, ближе к городским девочкам, то к тете Кате, если к девочкам из ТКУ или стрельнинкам, то – сами понимаете – двигать приходилось в противоположную сторону.

ТКУ! У-у-у! Присной памяти!

Полное название – МПТКУ ГУТ МО СССР – Межокружное Профессиональное Торгово-кулинарное училище Главного Управления торговли Министерства обороны. Во как!

ЛАУ и ТКУ – братья и сестры – так говаривали учащиеся обоих заведений. Красиво и точно сказано! Едва ли б нашелся хотя бы один стопроцентный лаушник, которой не встречался во время учебы с хотя бы одной текеушницей, едва ли б нашлась такая стопроцентная текеушница, которая однажды не подарила свое сердце, а, порой, – на десерт! – и девственность лаушнику.

Связь была нерушимой, и никакие запреты не могли ее разорвать. А запреты были, да еще какие! Командование ЛАУ после ряда драк курсантов с местной молодежью подле корпусов ТКУ, после нескольких ЧП в девичьих общагах, связанных с дерзкими кадетскими выходками, издало приказ по училищу, согласно которому любой курсант, замеченный даже не внутри, а возле общаг ТКУ, немедленно подвергался отчислению.

Но – все равно ходили, зачастую оставаясь на ночь. Свадьбы, однако, случались редко – намного реже, чем аборты, – на сестренках, увы, не женятся.

Доходило до того, что кадеты обменивались с девочками простынями с ведомственными штампами «ЛАУ» и «ТКУ», а затем и те, и другие с гордостью демонстрировали их своим соседям по койке; любая девочка из ТКУ считала особым шиком укладываться в постель морозными ночами в теплом тельнике, великодушно подаренном ее озорным приятелем с Березовой аллеи (Березовая аллея, 3 – административный адрес училища).

Разумеется, не всех кадетов можно считать стопроцентными: случались между ними и пай-мальчики, жившие с оглядкой на уставы и отцов-командиров – ну, да Бог с ними!

Вернемся все же к «культурной программе»: промочив и подлечив горло, прежде чем идти к девочкам, вне всякого сомнения, необходимо было согреть и душу – каким-нибудь портвейном за два рубля сорок две копейки – «Агдам» вполне подходил, но все-таки кадеты предпочитали «Иверию».

Наконец, наступал черед девочек, а где девочки – там уже может и хорошая драка забрезжить на горизонте.

Случалось, что кадеты «зависали» у девочек по нескольку дней – особенно в дальней двухэтажке на Нагорной: пили, ласкали девчонок, снова пили и снова ласкали; когда подле общаги появлялись солдаты из стройбата или местные парни, десантировались прямо через окна на землю – даже и со второго этажа, и устраивали чужакам отменную взбучку. И при этом в Системе ни командиры, ни преподаватели даже и не догадывались, что тот или другой курсант уже несколько дней отсутствует – круговая порука была доведена до совершенства: перед занятиями рапортички подделывали – мол, некто вызван в военкомат, или несет вахту на камбузе, или лежит в санчасти, а после занятий для сдачи в деканат наспех кроили другую рапортичку. Что же касается офицеров – их попросту дурили. Где Иванов? Как где?! В библиотеку только что ушел во Дворец – у него завтра пересдача зачета по «котлам». Петров? Че-то там у него прихватило, на прием в санчасть записался. На ночь в койке самовольщика устраивали куклу из шинелей. В общем, своих не сдавали ни при каких обстоятельствах. В том числе, и старшины.

Само собой, периодически кадеты «залетали», и тогда уже «залетный» не мог сослаться, что старшина или товарищи его покрывали. Все брал на себя. Предателей и воров наказывали беспощадно! В одной из рот пойманного воришку выкинули прямо из окна третьего этажа. Упал на клумбу, счастливчик. Отчислили в течение суток.

Немудрено, что стрельнинские кумушки считали лаушников отъявленными хулиганами и бандитами.

Но!

Вот чего не знали кумушки, так это того, что почти все выпускники училища покидали его стены высококлассными специалистами: каким бы пофигистом не был курсант, знаний с Божьей и преподавательской помощью он набирал в достатке, балбесов кадеты презирали. Да и вообще – хулиганы из ЛАУ, как правило, шли по жизни просто хорошими людьми.

Как раз в то время (в тот небольшой промежуток, который будет охвачен на страницах начатого романа, а именно – в 1977-1981 годах) в министерском журнале «Морской флот» и ведомственных газетах пароходств развернулась обширная полемика по поводу замораживания карьер выпускников средних мореходок. Вот несколько строк из одной статьи, опубликованной в газете Балтийского морского пароходства «Моряк Балтики» примерно в году 78-79-м: «Выпускники высших морских инженерных училищ по своей готовности к практическим действиям во многом уступают выпускникам средних мореходок, а те, в свою очередь, ребятам из ЛАУ». Да, да, – именно так!

3 декабря 1992 года в Константиновском дворце последние лаушники сдали свой последний госэкзамен.

Опустевший Дворец без курсантского о нем попечения хирел и разрушался. Неоднократно его пытались арендовать на длительный срок всевозможные прохвосты от бизнеса. Было время, когда там даже «замутили» СТО для автомобилей. Мрак!

К счастью, забила тревогу общественность, знаменитые питерцы, такие как Кирилл Лавров и Алиса Френдлих, обратились официально к Путину. К 300-летию Петербурга Дворец, конюшенный корпус и усадьбу отреставрировали и превратили в, так называемый, Дворец Конгрессов или – резиденцию Президента РФ.

Увы, теперь не мелькают под аркадою Дворца курсантские гюйсы*; хмельной, принявший лишку кадет, возвращаясь с опаской из самоволки, переводя дух, уже никогда больше не обопрется о мозолистый ствол трехсотлетнего дуба, шелестящего густой кроной неподалеку от западного крыла; и никогда больше, ни одному лаушнику не суждено свести подружку тенистыми аллеями Константиновского парка на Остров Любви, заботливо укрыв ее хрупкие плечи бушлатом и шутки ради водрузив на девичью головку видавшую виды мицу; никогда больше на внутреннем плацу Конюшенного корпуса в ожидании очередной читки приказов не выстроятся в линию, вытянувшись в струнку и затаив дыхание, курсантские роты – никогда, никогда, никогда. Увы!

Но по-прежнему, побеждая время, стоит все тот же дуб, и забредший с залива сквозь аркаду ветер, как и прежде, играет его листвою, по-прежнему мирно катит воды в залив все та же трудяга-Кикенка, и в ясную погоду лучи заходящего солнца золотят на фоне поблекшего неба изящный силуэт Константиновского дворца.

Теперь там проводят всевозможные саммиты и форумы, встречи G8, но – не им – этим дешевым фраеркам от большой политики, думающим, что они управляют миром, посвящена эта книга.

Она посвящена тем мальчикам и девочкам, которые когда-то нежно прижимались друг к другу в танце под сводами Мраморного зала; тем мальчикам, которые выходили на сцену Голубого зала, чтобы показать своим улыбающимся девчушкам озорной спектакль или концерт; тем преподавателям и офицерам, на глазах которых мальчики становились мужчинами. Многих из тех мальчиков и девочек и в живых-то уже нет, но их юные, чистые и звонкие голоса до сих пор звучат в моем сердце.

Счастья вам, братья и сестренки!

Владимир Численский.

*гюйс – элемент морской формы рядового состава: синий воротник с тремя белыми полосками, символизирующими три великие победы русского военного флота.

P. S. (к предисловию) Курсантский фольклор, которым, как и сленгом, будет нашпигован роман, возможно, явление весьма серое, если и превосходящее, к примеру, фольклор солдатский, то ненамного, а уж соперничать с фольклором студенческим (с некоторыми его проявлениями) ему тем более не по силам – не тот калибр. Весьма вероятно, что кому-то он покажется плоским, даже примитивным, а то и вовсе глупым, но – как «по чесноку» написать книгу о кадетах, исключив из ее страниц таковой фольклор напрочь?

Да и, положа руку на сердце, разве любой фольклор, даже и народный, не грешит примитивизмом и глупостью? И так ли страшна глупость, в конце концов? Ведь изрекла же однажды одна до времени усопшая знаменитость, что «настоящая поэзия должна быть немножко глуповатой». И не является ли незатейливая простата курсантского фольклора, который, несомненно, притом отражает черты самовлюбленности и самолюбования кадетов, одновременно и признаком его поэтичности?

Пусть последний вопрос повиснет в воздухе хотя бы и навечно.

А теперь к самому упомянутому фольклору: в ЛАУ каждому курсы были придуманы названия – первые два именовались аналогично названиям первых двух серий некогда широко известного советского фильма «Щит и меч» – «Без права быть собой» и «Приказано выжить». Третьекурсников обзывали «Женихи, задницы в ракушках», намекая на их особенную привлекательность для особо прагматичных девушек и то чувство легкого превосходства, которое невольно возникало у всякого человека, наконец-то побывавшего в дальних странах, по отношению ко всякому прочему мелкому люду, которому, будучи невыездным, во времена Железного Занавеса подобное счастье не фартило даже в самых смелых фантазиях. Кадетов четвертого года обучения клеймили «Офицерами или попробуй, выгони», подразумевая скорое производство в офицеры запаса, которое предоставит им столь желанное для всякого здравомыслящего юноши право избегнуть срочную службу в рядах Советской Армии и Военно-морского Флота; а также почти немыслимую вероятность отчисления из училища даже за самые серьезные проступки – мол, ну кто же решиться отчислить без пяти минут специалиста, учитывая время, силы и средства, которые потратило на него государство. Увы, кадеты выдавали желаемое за действительное – на самом деле, случалось, отчисляли даже во время выпускных государственных экзаменов.

Но – фольклор есть фольклор, и почему бы не использовать его?

Итак:

Часть первая

«Без права быть собой».

Глава 1

Если б Гришку Гриднева напрямки спросили, кой черт его дернул поступать в ЛАУ и чего он, собственно, хочет там добиваться, едва ли у него нашелся бы вразумительный ответ.

Дело в том, что надоумила его попытаться столь радикально изменить свою судьбу мать, которая к великой досаде самого Гришки почему-то осуждала тот образ жизни, что он вел предшествующие полгода.

Сам Гришка ничего предосудительного в своей жизни не видел, и потому уезжать, куда бы то ни было, пусть даже и в сам Ленинград, не стремился – ни за какие коврижки…

«Ил-62» нырнул в одну из прорех между взлохмаченных, серых, но позолоченных по краям солнцем, сползающим к горизонту, облаков и решительно пошел на посадку.

Зажглось предупредительное табло и мелодичный, хорошо поставленный и неоднократно упражненный голос бортпроводницы возвестил: «Уважаемые пассажиры! Наш самолет, следующий рейсом 4258 «Алма-Ата – Ленинград», начал снижение в аэропорт «Пулково». Просим вас занять свои места, привести спинки кресел в вертикальное положение и пристегнуть ремни безопасности. Командир корабля и экипаж желают вам приятной посадки».

Гришка не без внутреннего трепета прильнул к иллюминатору и стал с напряженным вниманием вглядываться в надвигавшуюся землю. Чего таить – он волновался. И вовсе не от того, что его так уж беспокоили вступительные экзамены и то, выдержит ли он их или нет; по большому счету ему было совершенно наплевать на успех затеянного им с подачи матери предприятия. Просто так вышло, что самостоятельно он покидал дом всего только в третий раз.

Первый раз это случилось в летние каникулы после третьего класса, когда мать, неизвестно с какой целью отправила его на две недели в Москву – мол, хоть столицу посмотришь – к одной бездетной семейной паре инженеров, работавших на том самом предприятии, куда сама она нередко езживала в служебные командировки. Инженеры, видимо, были людьми весьма хорошими, правильными, но очень уж занятыми: глава семьи Гришку в аэропорту радушно встретил, отконвоировал к себе на квартиру где-то на одной из тихих улочек Китай-города, где Гришку не менее любезно приняла и хозяйка дома, но с тех пор о нем словно позабыли – разве что кормили, да ежевечерне спрашивали – как у него дела, как настроение, нравится ли ему Москва. Ха! Издевались они, что ли? Он той Москвы и краешка не видел: целыми днями просиживал у телевизора в пустой квартире или, в лучшем случае, слонялся по двору и изнывал от скуки, мысленно в сердцах ругая мать за то, что подложила ему такую свинью, и завидуя своим приятелям, которые, как он не без оснований предполагал, весело проводили время тем летом на озере, порою совершая набеги за малиной и клубникой на прибрежные дачи, «тырили» по ночам молоко из привезенной к районному универмагу к утру бочки, и вообще жили в свое удовольствие.

Как выяснилось позже, мать просто прозевала путевку в ведомственный пионерлагерь и, таким образом, красиво сплавила его с рук на время, чтобы немного отдохнуть самой.

Второй раз оказался еще чудовищнее: после того, как Гришка закончил четвертый класс на четверки и пятерки – примерно поровну (учился он всегда неплохо), мать язвительно его упрекнула – мол, все на четвереньках ползаешь, и пообещала, что, если он закончит пятый класс круглым отличником, свезет его на месяц в Сочи. Свою часть договора Гришка выполнил безупречно, а вот мать – оплошала: по причине якобы чрезвычайной загруженности по работе, поездка к морю отменялась, и потому свою часть договора она в одностороннем порядке перекроила: и вместо Сочи отправила его на все лето (!) в Харьков, к деду. Стоит ли говорить, что предыдущая история повторилась в точности, только теперь кошмар растянулся на три месяца.

Тем не менее, в обоих случаях Гришку встречали и провожали, пусть и не ублажали его увеселениями, но все-таки заботились.

Теперь необходимо было справляться с проблемами в одиночку, и оттого Гришка волновался…

Из вещей у Гришки с собой была только спортивная сумка, которая сошла за ручную кладь, и потому, минуя зал получения багажа, он сразу, следуя подробным инструкциям матери, устремился к остановке автобуса до метро, по пути отмахиваясь от навязчивых таксистов. В последнюю секунду вскочив в уходящий экспресс, Гришка тут же присоседился у ближайшего окна и приковался любопытным взглядам к пролетающим мимо видам. Похоже, что не так давно прошел дождь, но – теперь погодилось: прорехи в облаках становились все обширнее, да и сами облака, теснимые юго-восточным ветром, заметно сдвинулись к северо-западу, окончательно закрыв собою заходящее солнце и обнажив темнеющее с Востока небо.

Что же касается видов нового для себя города, то решительно ничто Гришку не покоряло – город как город, разве что климат и природа другие. «Алма-Ата-то, пожалуй, куда лучше будет! – с удовлетворением отметил он про себя. – И чего только мать так кичилась, что училась здесь?»

Мать его, кстати, действительно закончила питерский «Бонч» (электротехнический имени Бонч-Бруевича).

Окончив восьмой класс, Гришка решил школу оставить и сдуру поступил в первый, попавшийся под руку, техникум, которым оказался энергостроительный – хотелось самостоятельности. Не прошло и двух месяцев, как он понял, что сделанный им выбор оказался, мягко говоря, опрометчивым – мысль о предполагаемой профессии навевала тоску, сам техникум вызывал отвращение. Впрочем, кое-как, регулярно пропуская занятия и фактически никогда к ним не готовясь, он все же сдал экзамены и зачеты за первый семестр, но, отгуляв каникулы, решил сие учебное заведение послать ко всем чертям и устроиться на завод учеником, стать полноценным пролетарием (с первой зарплаты наметил купить настоящие джинсы) – опять же подвела тяга к самостоятельности.

Мать, посвященная в сумасшедшие планы сына, пришла в ужас и постаралась использовать все свое влияние, чтобы отговорить его от такого пагубного, по ее мнению, решения. Увы, она явно переоценила степень своего влияния, но, будучи женщиной с характером, переключилась на тактику тотального давления. Но – опять, увы!

Характерцем Гришка вышел в нее и здесь, как говорится, нашла коса на камень.

Тем временем, Гришка смотался в отдел кадров того завода, где у него работали знакомые приятели постарше, и там его сильно огорчили – мол, не вышел ты парень возрастом, вот исполнится тебе шестнадцать, тогда и приходи.

И Гришка вознамерился ждать своего совершеннолетия.

Материнское давление на него еще больше усилилось.

Надо сказать, что еще с тринадцати лет Гришку засосала улица, как принято говорить; точнее – тот чудный район, где он вырос. Слыл он на районе пареньком правильным, надежным, и потому старшаки его признавали. Район, который располагался окрест аэропорта и близлежащего озера считался спальным и был густонаселенным и многонациональным, шальным и хулиганским. Гришка свой район ценил очень, гордился им, совсем как его мать своей принадлежностью к Питеру, и любил всех из числа местной молодежи, с кем его сводила там судьба – и ему отвечали взаимностью. Дни и ночи Гришки, хотя и выглядели несколько однообразными, пролетали весело. Летом, как правило, едва проснувшись, он убегал на озеро и оставался там до самого вечера. Заняться на озере было чем: он, то выпрашивал на спасалке лодку и «матюгальник» (громкогоритель), которые ему в охотку давали (сами спасатели предпочитали, по возможности, более приятные дела, нежели догляд за отдыхающими), и отправлялся патрулировать линию буйков, попутно задирая городских купальщиц; то подолгу толкался в бильярдной, в надежде на халяву покатать шары, что нередко удавалось; то присаживался в компанию к местным авторитетам и, опять на халяву, потягивал с ними студеное пиво; но чаще всего он в паре со своим неразлучным корешем Иброй-уйгуром, то есть, Ибрагимом, барражировал по пляжу, совмещая приятное с полезным. Приятным оказывались, понятно, новые знакомства с девочками, а полезным – «шмон», как это называли портовские ребята, залетных парней – они попросту отбирали у городских деньги. По выходным на отнятые деньги они с Иброй возили на такси в какой-нибудь из кинотеатров в центре города девочек, угощали их в мороженице, да и вообще всячески баловали. После озера, когда наступал вечер, они с Иброй собирались на танцы или, как говаривали на районе, на пляски – в ДК Аэропорта, где собиралась и вся местечковая шпана, и весь местечковый бомонд – Гришка и Ибра были своими среди тех и тех. На соло-гитаре в команде ДК «лобал» их друг-кореец Костя Ли по прозвищу «Китаец» – человек удивительно талантливый, в легкую наигрывавший вариации на самые сложные импровизации Элвина Ли и Блекмора; компанию часто составлял, когда случался наездами в Алма-Ате, футболист карагандинского «Шахтера» Коля Бубенков по прозвищу «Бубан», и даже защитник алма-атинского «Кайрата», игравший под третьим номером ингуш Юсуп Шадиев по прозвищу «Хацо». Бывал и бывший чемпион мира среди юниоров по дзюдо Марат Озимбаев, который к Гришкиным временам уже стал каскадером на Казахфильме и которого, непонятно почему, за глаза называли «Мазепа». Почему – Гришка спросить стеснялся. Не мудрено, что их компания всегда была в центре всеобщего внимания и на плясках, и на озере, а портовские красотки никогда не отказывались разбавить ее своим присутствием.

Летом, после танцев всею гурьбою шли на вокзал Аэропорта, пили там газировку, а потом подолгу, порою до утра засиживались на скамейках, играя на гитарах, травя анекдоты и всяческие сплетни-байки о знакомых с района, ежеминутно оглашая привокзальную площадь взрывами хохота, пугая пассажиров и беспокоя ментов из пункта транспортной милиции, которые, кстати сказать, тоже были, что называется, «своими в доску» – из местных.

Зимой, также гурьбою, все шли к Рысе – кличка, разумеется – еще один их с Иброй друг, самый близкий. Рыскену (таково его полное казахское имя) родня сообща помогла построить дом на том же участке, где стояли дома его родителей и дядьки, наивно полагая, что едва у молодого парня появится собственная крыша над головой, то он вскоре и женится. Как бы не так! Рысин дом стал для всей компании надежным убежищем в любую непогоду. Ввалившись к нему, все тут же бросали на пол поверх ковра свои куртки и полушубки, и шумно рассаживались прямо на них; Рыся подкидывал в печь дровишек и начиналась игра в карты, в «Дурачка» – с девчонками на раздевание. И, само собой, пускали в ход Рысин стереомагнитофон «Юпитер» – все были меломанами. Диски, с которых снимали «первую» запись, всегда доставал Костя у знакомых музыкантов – в наличии было все, отчего «фанатела» в ту пору «продвинутая» молодежь: Дипы, Хипы, Цеппелины, Свит, Слейд, Роллинги и, разумеется, Битлы – почти весь британский хард.

Многое, очень многое почерпнул Гришка от своих друзей.

Стоит ли говорить, что находясь в столь «звездном» окружении старших товарищей, которые не только покровительствовали ему, пусть и с добродушным снисхождением, вполне объяснимым, учитывая «сопливый» Гришкин возраст, он чувствовал себя едва ли не бессмертным или, по крайней мере, самым счастливым из всех смертных своих погодков. И стоит ли удивляться тому, что никаким калачом из столь комфортной обстановки выманить его было невозможно.

Мать билась с ним отчаянно, но – тщетно. Постепенно ее агрессия пошла на убыль, а дальше она и совсем сникла и – замолчала. Молчала она до самого начала мая, и вдруг, совершенно неожиданно для Гришки, заговорила – мягко, просительно и даже как-то неуверенно, что вовсе на нее было не похоже:

– Знаешь, у меня на работе есть одна женщина, – начала она и – неловко добавила: – А у нее есть сын, – тут мать сделала паузу, выжидая реакции, но Гришка, пораженный столь решительной в ней переменой, молчал. И ей пришлось продолжить: – Так вот, прошлым летом он ездил в Ленинград поступать, но почему-то не поступил. – Мать снова замолчала, собираясь с мыслями. – Ах, да! – Спохватилась она, сообразив, что еще ничего толком не объяснила: – Есть там какое-то Арктическое училище. Конкурс, конечно, большой, но где сейчас в хорошие места маленький? Так вот, не хотел бы ты себя попробовать? А? Почему бы тебе не съездить туда и не попытаться поступить? – Мать словно оправдывалась перед Гришкой. – Дорогу я тебе, разумеется, оплачу. Заодно и на Ленинград посмотришь, – несколько торопливо закончила она и, растратив все имевшиеся у нее доводы, вопросительно уставилась на сына.

Если б мать повела разговор в обычной своей манере, если б она вновь попыталась, как называли подобный тон на районе, «наклонить» его, она бы, безусловно, наткнулась на глубоко эшелонированную оборону Гришки и потерпела б сокрушительное поражение, но в тот раз он вдруг и в одночасье понял, как ей нелегко, как она переживает за его будущее, и ему так стало ее жаль, так стало муторно на душе, что он, почти не раздумывая, решил не артачиться.

В конце концов, она, бесспорно, хорошая женщина и неординарный человек. Еще бы! Ведь отец, склонный наматывать круги «налево», покинул их в неизвестном направлении сразу после рождения Андрея, когда Гришке едва минуло тринадцать, и с тех пор она одна поднимала двух сыновей, один из которых был еще совсем несмышленышем. Она словно предчувствовала, что однажды такое случится и еще смолоду со всей страстью, на которую оказалась способна, отдалась работе. Ее рвение и незаурядность заметили и по достоинству оценили, и она сама не заметила, как вскоре стала начальником важнейшего отдела в специальном конструкторском бюро, работавшего на Оборонку. Теперь у нее в подчинении было около сорока мужиков-инженеров, не считая всяких там чертежниц, делопроизводительниц и секретарши, и она каждый день и не по одному разу муштровала свою маленькую армию – отсюда и командный стиль в воспитании старшего сына. Зарабатывала она по советским меркам, скромно говоря, немало – тем более, для женщины, – и потому вполне могла себе позволить отправить Гришку в столь дорогостоящий вояж.

Быстро обмозговав все перечисленное выше, Гришка, тем не менее, решил еще немного подержать позицию и, будто нехотя, спросил:

– А что за училище? На кого там учат?

– Я не знаю, – честно призналась мать. – Ну, там, Арктика, Северный полюс, льдины, наверное… Люди на них подолгу живут, чего-то там делают…

– Шары в небо запускают? – с сарказмом перебил ее Гришка. – Или, как дятлы, по ключу рации долбят.

Мать его сарказм проигнорировала.

– Может, и шары, а, может, и дятлы, – согласилась она. – А тебе ли не все равно? Съездишь, увидишь Ленинград, там есть на что посмотреть. Халява, плиз! – пошутила она словами из ею же недавно рассказанного сыну анекдота, намекая на то, что оплачивать банкет будет она. – Они, надо полагать, и рубли длинные там получают. Вот и купишь себе, наконец, эти чертовы джинсы – на кровно заработанные, а не на мамочкины.

Она задела Гришку за живое: он уже года два все пытался «уболтать» ее на джинсы – вначале просил, затем требовал, устраивал сущие демарши и даже, в итоге, канючил, как последняя дешевка, но – все впустую – мать отметала все его инсинуации прочь, считая такую покупку блажью и дурью.

Так и вышло, как в русских сказках: «Пойди туда, не знаю, куда; принеси то, не знаю, что», что полетел Гришка в Питер поступать неизвестно куда и неизвестно зачем.

Провожали его без всякой помпы: пришел Китаец, как всегда комильфо одетый, в заветных джинсах и майке с изображением Джимми Хендрикса на груди, много подшучивал над Гришкой; разумеется, был и Рыся – кажется, единственный, кто предчувствовал, что Гридя уезжает надолго, и оттого грустный; в последние минуты подоспел Ибра, который случайно встретил по дороге и позвал с собой Колю Бубана – больше никого.

Было видно, что Китаец и Ибра, хотя и не высказывали того вслух, нисколько в поступление Гришки не верили, а Бубан так и вовсе таким вопросом не заморачивался, и потому Гридень на прощание обнялся только с Рысей, а остальным, в глубине души уязвленный, лишь холодно пожал руки…

Не произвели на Гришку особого впечатления ни поездка в метро, ни те пара-тройка остановок, которые он проехал в трамвае от станции «Василеостровская» до улицы Гаванской – метро как метро, в Москве он уже на таком катался, а дома по обеим сторонам Среднего проспекта острова и вовсе показались мрачными и невзрачными.

На Гаванской стояло общежитие завода «Коминтерн», с которым у СКБ матери Гридня были партнерские отношения, куда она часто приезжала в командировки, и где накоротке сошлась с комендантом. Здесь ему предстояло «перекантоваться» первое время, как было условлено заранее.

В коридорах общаги было тихо и пустынно, лишь из одной комнаты сквозь приоткрытую дверь доносились чьи-то голоса.

Заглянув в проем, Гришка увидел двух женщин лет пятидесяти на вид, пивших чай с печеньем и о чем-то мирно беседовавших.

– Здравствуйте! – обращая на себя внимание, поздоровался Гришка. – Вы не подскажете, где мне найти Александру Гавриловну? Я – от Татьяны Николаевны.

Одна из женщин – та, что явно была полнее своей приятельницы, добродушно улыбнулась и откликнулась: – А! Гость из солнечной Алма-Аты. А я вас, молодой человек как раз и жду. Как долетели?

– Спасибо, хорошо.

– Как здоровье Татьяны?

– Хорошо, – коротко ответил Гришка, решив не вдаваться в подробности (мать уже давно беспокоили почки).

Александра Гавриловна поднялась, сняла со стенда какой-то ключ.

– Галь, ты посиди пока, а я с молодым человеком поворкую, – шутливо сказала она подруге.

– Смотри не заворкуйся, Саша, – в тон комендантше отозвалась та. – Они там, в солнечных краях, говорят, уж слишком горячие.

Александра Гавриловна отвела Гришку в конец коридора к самой крайней двери. Отворив, она сделала приглашающий жест рукой:

– Ну, вот, Григорий, ваши личные апартаменты. Выбирайте любую койку, вся комната в вашем полном распоряжении, – произнесла она. – Я правильно назвала? Григорий, ведь так?

– Гриша, – поправил он, с сомнением озирая предложенные «апартаменты». – Так привычнее.

Дом, в котором размещалось общежитие, определенно был из числа тех, которые называют «сталинскими», довольно старый, давно ни снаружи, ни внутри не ремонтированный. На необычайно высоком потолке пролегала пара длинных трещин, оконные рамы с облупившейся краской помещались в глубоких проемах толстенных стен – настолько толстенных, что на подоконниках легко можно было расстелить матрац и спать прямо там. На потемневшем от времени, рассохшемся и вздувшемся, паркете стояли вдоль стен шесть или восемь кроватей и стол посередине комнаты, с испещренной порезами и потертостями пластиковой столешницей, с придвинутыми к нему четырьмя деревянными расшатанными стульями.

– Давай, устраивайся и – ко мне. Чаю выпьешь и перекусишь, чем бог послал, – скомандовала комендантша.

– Не, спасибо, я не хочу, – поспешил отказаться Гришка, не привыкший принимать милости от малознакомых людей и предпочитавший попросту, проголодавшись, сбегать в столовую.

– Без вариантов! – безапелляционно отрезала Александра Гавриловна и пошла к себе, на ходу прибавив: – Я жду!..

Почти всю ночь Гришка ворочался, не мог уснуть: казалось, в пустынной, мрачной и огромной кубатуре комнаты, кроме него, есть кто-то еще; казалось, простыня, легкое одеяло, дешевая подушка, наполненная куриным пером, и ватный матрац насквозь пропитаны сыростью; ему докучали питерские комары и собственные мысли: «Ах, мама, мама, ну что тебе мое будущее?! Ну, зачем, зачем ты отправила меня сюда? И это – Ленинград? – с обличительным пафосом про себя вопрошал Гришка. – Самый красивый город из тех, что ты видела? Ну что, что здесь красивого, да и просто хорошего? – продолжал вопрошать Гришка, ошлепывая себя ладошкой, в надежде «замочить» хотя бы одного кровососа. – Чем Алма-Ата хуже? А дома, – тут Гришка тоскливо вздохнул, – лето в разгаре, июль, самые движения на озере… На пляски в ДК приедет Настя-татарка из Малой Станицы, с которой только-только что-то стало завязываться, а меня там уже и не будет. Наверняка, Ибра теперь к ней подкатит», – и на этой трагической ноте Гришка, наконец, уснул.

Комары, злые и чудовищных размеров, проникшие в Гришкины апартаменты, казалось бы, прямо из эпохи Мезозоя, лютовали до позднего утра.

Проснулся Гришка раздраженным, изрядно искусанным, но – непобежденным.

Глава 2

Небо над тоннелем Среднего проспекта отливало синевой, но восходящее солнце из-за непрерывной череды зданий никак не могло заглянуть на мостовые, и потому, несмотря на ясный утренник, обстановка вокруг, пока Гришкин трамвай двигался в сторону набережной, казалось ему почти столь же мрачной, как и накануне. Но, едва выехали на открытое пространство, и трамвай стал, кряхтя, взбираться по дуге моста Лейтенанта Шмидта, Гришка вначале ахнул, а затем и вовсе обмер: Питер предстал пред ним во всей своей красе – и словно бы сам Великий Петр, вздыбив своего медного тулпара* под колоннадою Исакия, возглавил победное шествие совершенно новых, ранее недоступных Гришке впечатлений – от вчерашней язвительности Гридня не осталось и следа – он был поражен, восхищен, раздавлен.

*Тулпар – конь (каз).

Его по самую макушку захлестнули незнакомые доселе чувства – одни они и ничего более – мыслить, оценивать, сравнивать Гришка был попросту не в состоянии.

Да и могло ли быть иначе?

Косые солнечные лучи, отражаясь от гулявшей по Неве легкой ряби, гонимой ветром с залива, немного слепили глаза, и потому ему не удавалось рассмотреть в полной мере ни далекие козловые краны на причалах торгового порта, ни стоявшие совсем близко к мосту пришвартованными к набережной суда «ВолгоБалта»; но те же лучи отчетливо и ярко прорисовывали перед ним шпиль и стены Петропавловки, тонувшие в убегающей сини, и роскошный, несколько вычурный фронтон Зимнего дворца, и строгие линии Адмиралтейства, воинственно вскинувшего свой суровый шпиль в самую высь «назло надменным соседям», и еще много-много других интересных зданий – собственно говоря, Гридень, если и был ранее знаком с тем, что теперь картина за картиною пробегало перед ним, то только понаслышке или из книг, или благодаря телевизору: само собой, узнать что-либо из увиденного, он не мог, да ему и не нужно было – да, слыхал, есть на свете какая-то там Петропавловская крепость, какой-то там Эрмитаж, какой-то Медный Всадник – Гришкина шея устала крутить его головой.

Мелькнула, было, мысль, что вот сейчас, когда трамвай съедет с моста, все вернется на круги своя и вновь надвинутся и стеснят взор мрачные и серые громады, но – к вящей его радости так не случилось – одна знаменитая Мариинка чего стоила!

Устав разглядывать город – все равно всего не переварить – Гришка прильнул щекою к стеклу и сосредоточил все свое внимание на горожанах. Кто они – эти счастливчики? Чем они заслужили такую удачу – жить, а то даже и родиться в таком удивительном городе? И едва он задал себе такие вопросы, мысль его, наконец, отчаянно заработала. Вдруг и в одно мгновение он понял, что даже просто жить здесь – уже выигрыш! – и лучше стать простым дворником в Питере, чем быть председателем Совета Министров где-нибудь, в каком-нибудь Узбекистане. И, осознав все это, Гришка твердо решил – он должен тут остаться. А, значит, надо поступить! Через «не могу»!

А подготовился к поступлению Гришка неплохо: весь май и июнь ходил на дом к своей бывшей учительнице по математике из школы, усердно занимался и сам. Зачем, почему? Ведь он же никуда не рвался, он просто хотел «прошвырнуться» в Питер! А поди ты его разбери! Так, на всякий случай.

У Калинкина моста Гришка, как и рекомендовала Александра Гавриловна, пересел на тридцать шестой трамвай и вскоре очутился в совсем неприглядных кварталах Кировского (бывшего Путиловского) завода; от черной полосы Обводного канала несло болотом, в воздухе клубились запахи отработанного машинного масла, смолы, горячего металла и извести.

После «Автово» трамвай вырвался на открытое пространство новостроек и, набрав скорость, так уже и несся крейсерским ходом до самой Стрельны.

Выйдя на конечной, Гридень огляделся. Место ему понравилось сразу: здесь тоже было красиво, но – как-то по-другому, не как в Питере – все вокруг дышало тишиной, покоем и словно бы грустью.

Немного под углом, на пригорке, в нескольких сотнях метрах от него в теплом, насквозь пронизанном солнечными лучами июльском мареве, словно на волнах, покачивался на густых кронах парка, видневшегося позади него, Константиновский дворец – как Гришка тут же догадался – цель неблизкого его путешествия. Издали, оттуда, где, надо полагать, заканчивался парк, как-то робко серебрилась гладь Финского залива. Напротив, через листву прорисовывались коньки крыш еще какого-то строения – Гридень, конечно, о существовании Конюшенного корпуса тогда еще знать не мог.

Он попытался отыскать взглядом какую-нибудь дорогу или хотя бы тропинку в сторону Дворца, но – тщетно, и потому решил прибегнуть к помощи кого-нибудь из редких прохожих.

Через дорогу одиноко маячил пивной ларек, подле которого отирался какой-то мужичок неопределенного возраста и наружности, со всеми признаками похмельного синдрома на физиономии.

Гришка подошел к нему:

– Извините, – вежливо обратился он к страждущему, который как раз в тот момент сдувал пену с пива, – вы не подскажете, как мне пройти к ЛАУ?

Тот с неприязнью оглядел Гришку и, шмыгнув носом, сердито пробурчал:

– Нет.

– Извините, – повторил Гришка и уже сделал движение, чтобы отойти, но – его окликнули:

– Эй!

Гришка обернулся.

– Двадцать копеек!

– Что «двадцать копеек»? – не понял Гридень.

– Ну, двадцать копеек… или десять… Что? Жалко? Двадцать копеек дай, говорю!

Гришка уже готов был вместо двадцати копеек «звездануть» хаму в рыло, но рассудил, что не стоит – мало ли чем обернется, милиции ему сейчас только и не хватало. Отнекиваться, что, мол, нет денег – тоже не хотелось; да и, действительно, не жалко. И потому он вернулся и протянул хаму «двадцаток»:

– На, держи.

Тот с достоинством отправил Гришкины копейки в карман своего неопрятного пиджака и, показав рукой в сторону, противоположную той, где красовался Дворец, подобревшим голосом посоветовал:

– Туда иди.

– Туда? – с недоверием переспросил Гридень.

– Ну, да, туда. Там проселок. По нему обычно эти гаденыши ходят.

– Спасибо, – на всякий случай, поблагодарил Гришка и, не став уточнять, кого тот имел в виду под словом «гаденыши», все-таки двинулся в указанном направлении, все еще храня недоверие.

Хам не надул: немного пройдя по проселку и спустившись с небольшой горочки, Гридень очутился возле небольшой будки у ворот, примыкавших к внушительному, явно старинному зданию. Ворота были открыты настежь, через них туда-сюда сновали молодые люди примерно Гришкиных лет.

«Абитуриенты», – догадался он.

На будке висела доска, на которой почему-то был изображен силуэт торгового судна на фоне якоря, и надпись: «Ленинградское Арктическое училище».

От КПП шла уютная березовая аллея, на которой, неподалеку от будки, стояла скамейка, где, вальяжно развалившись, забросив ноги на скамью, полусидя-полулежа обретался какой-то рыжий типок в странной выцветшей голубой пижаме, почему-то украшенной настоящим морским воротником – тоже выцветшим и голубым. На ногах Рыжего тяжелели стоптанные, потерявшие форму черные ботинки; рядом с ним, на жердинах скамьи валялась фуражка с белым верхом, черными козырьком и черным околышем, на котором поблескивала металлическая кокарда с золоченым якорьком на черной же эмали. Но больше всего, конечно, Гришку поразила пижама.

Рыжий задумчиво курил, выпуская прямо перед собой колечки дыма, почему-то пристально их разглядывая.

С изумлением рассмотрев странного типка, Гришка решил к нему подойти.

– Слышь, друг! – осторожно окликнул он.

Рыжий гневно на него глянул:

– Какой я тебе «друг»? – одернул он, и даже сплюнул сквозь зубы прямо Гришке под ноги.

– Ну, пусть не друг, – миролюбиво согласился Гридень. – Я просто спросить хотел.

Рыжий двусмысленно хмыкнул и смилостивился:

– Спрашивай.

– Мне бы в приемную комиссию.

– Абитуриент, что ли? – с презрительной ноткой в голосе поинтересовался Рыжий.

– Да.

– Откуда будешь?

– Алма-Ата.

– А-а! – равнодушно протянул Рыжий и, левой рукой, на которой была надета мятая и застиранная красная, с белой полосой посередине, повязка, показал на Дворец: – Туда иди, куда все идут. Левое крыло, третий этаж, – и, поправив правой рукой сползавшую повязку, тут же о Гришке забыл.

«Еще один хам, – заключил Гридень с горечью, поднимаясь по горке к Дворцу: – Ни хрена из себя не представляет, а туда же, понтуется! Знал бы он, какие у меня кенты дома остались! Не чета ему, шавке!»

.На горке, навстречу Гришке попались еще двое в странных пижамах, которые, не обратив на него внимания, бодро прошли мимо, о чем-то весело разговаривая.

«Что за форма на них такая?! – с недоумением подумал Гридень. – На меня такую, что ли, тоже напялят? Если поступлю…»

Поднявшись по высоким ступеням крутой лестницы на третий этаж, Гришка очутился перед открытыми массивными дверями, на которых висела табличка, возвещавшая, что именно за ними и находится приемная комиссия. В просторной комнате с высоченным потолком вдоль стен стояли столы, за которыми сидели молодые девушки и женщины, подле которых крутились абитуриенты. В углу на стуле, игнорируя всех и вся какой-то курсант, с такой же повязкой на левой руке, как и у Рыжего, читал книгу. На стенах белели стенды с информацией о правилах поступления и специальностях, на которые открыт прием. В дальнем углу по диагонали, наискосок находился стол, на столешнице которого Гришка углядел табличку с надписью «Секретарь приемной комиссии», где хозяйничала красивая и ухоженная женщина лет тридцати на вид; немного поразмышляв, Гришка направился к ней.

Женщина мило ему улыбнулась.

– Спрашивайте, молодой человек, не стесняйтесь.

– Мне бы документы подать, – неловко пояснил Гришка.

– Пожалуйста. Вызов у вас с собой?

– Да.

– Отлично. Выбирайте специальность и действуйте. Вон столы – по отделениям.

Гришка от смущения даже вспотел.

– Вы бы… мне бы… В общем, я приезжий…

– Я вижу, – снова улыбнувшись, доброжелательно кивнула женщина. – Хорошо, давайте, я вам помогу. Куда бы вы хотели? – Гришка окончательно взмок. Женщина с удивлением на него взглянула: – Ну, к чему вы стремитесь, к чему предрасположены?

Если б Гришка знал, к чему он предрасположен! Одно он знал точно: никаких стремлений, кроме как пожить в Ленинграде, у него и в помине не было.

– Быть может, вы занимались радиоспортом? – поинтересовалась женщина. – Или, хотя бы увлекались радиоделом?

Гришка смог лишь отрицательно мотнуть головой на ее вопрос.

– Ладно, – словно бы догадавшись о чем-то, в очередной раз улыбнулась женщина. – Давайте-ка мне ваш аттестат. Посмотрим, к чему вы предрасположены.

Гришка порылся у себя в спортивной сумке и протянул ей свидетельство об окончании 8 классов.

– А! – весело протянула женщина. – Так вы у нас после восьмилетки! Тогда у вас, к сожалению, и выбора нет. – Последние ее слова повергли Гришку в состояние исключительной паники. – После восьми вы можете подать документы только на одну специальность…

Гришка перевел дух.

«Слава Богу, хоть на одну можно», – быстро подумал он про себя, и полюбопытствовал:

– На какую?

– 1626. «Эксплуатация судовых автоматизированных систем». Вон их столик. Идите и подавайте.

Гришка поблагодарил и пошел к указанному столику. Название его будущей специальности ему ровным счетом ни о чем не говорило: «На заводе, наверное, каком-нибудь судостроительном чего-то делать», – решил он.

Ну, и черт с ним! На заводе – так на заводе. Лишь бы в Питере.

Документы у него принимала совсем юная девушка, его примерно лет (и кто ее, такую, на работу-то взял?), но – приняла без волокиты.

– Завтра на медкомиссию, – стараясь выглядеть по-взрослому, сообщила она. – Если пройдете – послезавтра у вас математика устно, через день – диктант. У вас есть, где жить или вам дать общежитие?

Учитывая, что добираться до Стрельны с Гаванской было очень далеко, Гришка предпочел жить в училище.

– Вот ваше направление, – продолжала девушка. – Там вы будете на казарменном положении: подъем, утренняя поверка, уборка помещений. Затем вы свободны, можете заниматься своими делами, сдавать экзамены, готовиться. Вечером – опять уборка и поверка. Будете подчиняться старшинам. В дни, свободные от экзаменов, вас могут задействовать на несение вахтенной службы. Старшины объяснят, что это такое, – все тем же строгим тоном огорошила Гришку девушка напоследок.

Четырехэтажка, куда Гридня отправили устраиваться, была единственным на территории дворцового комплекса зданием, не имеющим отношения к русской истории: обычная коробка с плоской крышей и трехстворчатыми окнами, с очень тонкими, сильно промерзавшими в морозные зимы, стенами, но – оно имело прямое отношение к истории училища – его тонкие стены возвели сами курсанты. Гришка, разумеется, последнего обстоятельства, знать тогда еще никак не мог, также, впрочем, как и о промерзавших стенах.

Проскочив мимо рубки дежурного офицера, Гришка поднялся на последний этаж и очутился в длинном коридоре с крашеными дощатыми полами, с множеством, через равные промежутки, выходящих в него дверных проемов. Свет в узкое пространство коридора проникал лишь через одинокие окна в боковых стенах, отражаясь от намастиченных досок пола и немного ослепляя. У самого входа на этаж к противоположной от него стене был прикреплен небольшой столик, подле которого скучал какой-то паренек в цивильном платье, с уже знакомой Гришке красно-белой повязкой на руке. Над столиком висели какие-то стенды с пришпиленными к ним бумагами; пахло мастикой, ваксой, табачным дымом и сыростью.

– К кому мне? – без околичностей спросил Гришка, приблизившись к пареньку – видимо, такому же, как и он сам, абитуриенту.

Тот равнодушно махнул рукой на соседнюю, слегка приоткрытую дверь, из-за которой доносились голоса двух или трех человек:

– В старшинскую зайди.

Гришка для приличия пару раз стукнул в дверное полотно и, не дожидаясь ответа, вошел. В кубрике были трое – и все, разумеется, в голубых пижамах. Они с любопытством повернули головы в сторону Гришки.

– Че хотел? – с уже привычной для Гришки хамовитостью поинтересовался один из них.

Гридень протянул ему направление.

– Откуда? – последовал вопрос.

– Из Алма-Аты.

Спросивший повернул голову в сторону парня, который курил, усевшись на подоконник.

– Слышь, Айс, и че они все лезут в Систему? Василек говорил, что уже тринадцать на место, а они все лезут и лезут. – Он снова обернулся к Гришке: – Вот ты, ты как узнал про училище?

– Случайно, – коротко ответил Гридень, решив не откровенничать.

– Случайно! – передразнил тот. – Ладно, вон на кровати возьми комплект белья и иди в пятый кубрик, там сегодня три места освободилось.

– А когда смена белья будет? – деловито осведомился Гришка.

Все парни, находившиеся в старшинской, весело рассмеялись.

– Какая тебе смена? Не понадобится! Все равно получишь свой банан и через пару дней домой отвалишь, – с издевкой произнес тот, кого звали Айс.

– Да ладно вам, завязывайте скалиться. Пугаете чувака раньше времени, – одернул их парень, который сидел за столом и что-то записывал в каком-то журнале, поглядывая в Гришкино направление. – Так, – взглянул он Гридня, – значит, Григорий Гриднев, 1626, экзаменационная группа 43. Все верно?

– Да.

– Медкомиссия у тебя завтра, а сегодня ночью на тумбу заступишь, с нуля до четырех, понял?

– На тумбу? – переспросил Гридень.

– Ну да, на тумбу. Дневальным по роте. Карася в коридоре видел?

«Карасем», очевидно, он назвал того паренька, который скучал у входа.

– Ну! – кивнул Гришка.

– Он – дневальный. Вахтить – святой долг каждого абитуриента.

Гришка быстро сообразил, как «отскочить» от столь скверной перспективы:

– Не, я не могу. Мне за вещами ехать нужно.

– Успеешь до ночи.

– Не, мне далеко, на Васильевский. Да и домой позвонить нужно, мать успокоить. Я только завтра к медкомиссии и появлюсь. У деда переночую и вернусь, – ловко солгал Гришка.

Сидевший за столом парень недовольно поморщился, но все-таки махнул рукой:

– Добро, делай свои дела, но на вахту я тебя все равно потом запихну.

– Обязательно, – поспешил согласиться Гридень и, захватив с собою постель, оперативно из старшинской ретировался.

В просторном кубрике, куда его определили, в два ряда стояли низкие, с деревянными спинками кровати с прикроватными тумбочками между ними, в проходе высился стол, на табуретках вокруг которого сидели несколько абитуриентов, пытавшихся доказать какую-то теорему. Еще несколько абитуриентов стояли за спинами сидевших, оказывая им посильное содействие, но, судя по доносившимся репликам, дело шло туго.

Поздоровавшись со всеми, Гришка прошел в дальний угол к свободной койке, быстро и кое-как заправил ее и присоединился к остальным.

– Что решаем, парни? – поинтересовался он. – Теорема Пифагора, что ли?

– Она, стерва! – зло отозвался один из тех парней, что сидели за столом – высокий, худой, жилистый и чернявый.

– И в чем трудности? – подначил Гришка.

Чернявый сердито на него посмотрел:

– Такой умный, что ли?

– Не дурак! – отбрил Гридень. – А ну, дайте-ка! – он протиснулся к столу и присел на табурет, который услужливо уступил ему один из парней.

Минут за пятнадцать Гришка на глазах у изумленных ребят «раскидал» доказательство всеми пятью способами, которые были известны математической науке.

– Вот так! – удовлетворенно объявил он, когда закончил.

Чернявый выглядел уничтоженным.

– Откуда? – мрачно спросил он.

– Из Алма-Аты, – гордо ответил Гришка. – А ты?

– Из Таганрога, – еще более мрачно отозвался Чернявый.

– Ладно, парни, мне пора, до завтра, – заторопился Гришка и направился к выходу из кубрика.

– Блин, конкурент! – уже находясь в дверях, услышал Гришка завистливый возглас Чернявого…

У пивнушки напротив трамвайного кольца обретался все тот же Гришкин знакомец, как будто б и не уходил никуда вовсе.

«Надо же! – поразился Гридень. – Часа два прошло, не меньше!»

Он подошел и заказал себе кружку пива.

– Большую или маленькую? – уточнила продавщица, очень удивив Гришку – в Алма-Ате ни о каких «маленьких» в пивных и «слыхом не слыхивали» – только у бочек с квасом.

– Большую, – тем не менее, заявил он, с удовлетворением покосившись на ценник – пиво стоило столько же, что и дома; и отсчитал на прилавок ларька двадцать три копейки.

Получив свою кружку, Гришка отошел в сторонку и, сдув пенку, с наслаждением сделал первый глоток – к пиву он пристрастился с год назад вместе с Иброй.

– Эй, парень! – окликнула продавщица, высунув голову в окошко. – Копеечку свою забери!

«Насмехается, – подумал Гридень. – Как пить дать, насмехается! Видит, что приезжий, провинциал – вот и решила покуражиться!» – и, решив ее игнорировать, отвернулся в сторону.

– Слышь, парень! Тебе говорю! – громко и настойчиво повторила продавщица. – Забери свою копеечку!

От гнева и смущения, Гришкины щеки порозовели.

– Ну, че ты, парень! – вмешался странный мужичок. – Тебя же зовут. Сдачу возьми.

«Сдачу!» – передразнил его про себя Гришка, но, почувствовав, что просто так они от него не отвяжутся, все-таки подошел к ларьку и, сурово дыша носом, пристально наблюдая за мужичком и продавщицей, осторожно взял копейку и медленно отошел – все еще старательно выискивая на их лицах признаки розыгрыша, но – никаких признаков не обнаруживалось.

И тут до него дошло:

«Черт! Да ведь здесь так принято! Здесь принято сдавать сдачу! До копеечки!»

Это открытие настолько ошеломило его, что он, позабыв обо всех предыдущих впечатлениях текущего дня, только о нем одном и думал: дома сдачу в пивной никогда не давали – дашь рубль, получишь четыре кружки и вали себе подобру-поздорову. Попробуй-ка потребовать назад свои кровные 12 копеек! Тут такое начнется! Да тебя просто ошпарят презрением – и пивник, и те, кого будешь задерживать в очереди. Еще и холку намылят, если станешь возмущаться. А само пиво?! Пожалуйста! Здесь ларек работает, пива – хоть залейся, а народу – только сам Гришка да мужичок. А дома! Схватишь в зубы пару банок, несешься с Иброй к бане, а там уже все расходятся. Есть пиво? Нет, только что кончилось. Несешься, как угорелый, в Нахаловку. Там – толпа, тьма-тьмущая в очереди. Есть пиво? Нет, ждем, должны привезти. Несешься на озеро, а там – учет. И, наконец, везет: кто-то видел, как только что к пивнухе за ДК машина пошла. Туда, скорее туда! А там опять толпа! Галдят, толкаются, ругань – вплоть до драки! И таким оно кажется вкусным, когда в итоге до него доберешься! А как маленький Кайратик пивнарю Леве-турку в лоб луковицей заехал – за то, что тот не налил Кайратику кружку, когда у того однажды не достало одной копеечки! Мол, ты что, сволочь, делаешь! Сколько я у тебя этих копеечек оставил, а ты – бычишься! Эх, были времена!

Но – теперь для Гришки настали другие времена. Теперь он – питерский абитуриент! Теперь – пиво для него в свободной продаже и сдачу ему до копейки сдают! И Гришке Гридневу все больше и больше нравился этот город!

А ловко он сегодня увернулся от вахты!

Да, ловко! Гришка Гриднев не знал еще, что сегодня он впервые проявил себя, как стопроцентный лаушник! Держаться подальше от начальства и дежурно-вахтенной службы, поближе к пивному ларьку и девочкам, да не залетать – подлинно кадетская мудрость!

Всего этого Гришка еще не понимал, но – уже поступал грамотно. И ему было хорошо: над его головой по-прежнему по сине-синему небу бродило яркое и томное белое солнышко, приятно холодил щеки легкий ветерок с Залива, да и пиво оказалось, в общем-то, вполне…

Глава 3

Тучи украли Солнце – они шли неумолимо, очень низко и плотным строем, наползая на Стрельну и город от северо-западной линии горизонта, как враждебное войско, как орды крестоносцев на Святую Русь, молча и сурово, но – не проливая не капли дождя.

Гришка никогда прежде не видел настолько низких туч: казалось, что они идут прямо по головам людей и вот-вот раздавят их своей громадной массой – это ощущение угнетало его уже второй день – с тех пор, как он вернулся в Питер. От тех солнечных и ясных дней конца июля и начала августа, которые Гридень застал в первый свой приезд, не осталось и следа. Да и были ли они вообще? Теперь как-то слабо верилось.

«Клаустрофобией можно заболеть! – подумал Гришка, когда в очередной раз взглянул на мрак, висевший над его головой. – Дождь бы прошел, что ли! Может, тогда прояснилось бы хоть на часок!»

На календаре значилось 31 августа – последний день до начала занятий. Гришка прилетел в Питер накануне, из Харькова, от деда, к которому пришлось уехать, так как заканчивались деньги: прожить в училище до сентября на оставшийся червонец целых три недели – что-то из области фантастики; а вот на билет в общий вагон, бутылку кефира и батон хватило, пусть и едва-едва.

Почти всю дорогу до Харькова Гришка провалялся на верхней полке: его убогая снедь закончилась быстро и, чтобы избавиться от одолевавшего чувства голода, он старался как можно больше спать. Получалось плохо. Попутчики Гришки, конечно, обратили внимание на странное его поведение и вскоре раскусили, в чем дело, и стали настойчиво предлагать ему разделить с ними трапезу, но – Гридень был не так воспитан, чтобы есть с чужой руки, гордость не позволяла. И потому в ответ им он вдохновенно врал: нет, спасибо, сыт, да и вообще – ем мало; и даже придумал какую-то якобы существовавшую у него болезнь, из-за которой врач рекомендовал ему строгую диету, а сам, тем временем, окруженный всеми теми запахами, которые всегда пронизывают воздух любого вагона – свежих, только что порезанных, огурцов, копченой колбасы, арбуза – быка готов был сожрать, как говорят в таких случаях. Когда в пути Гридню все-таки удавалось заснуть, то снились ему исключительно шашлыки да манты, а, проснувшись, он испытывал сильные приступы головокружения.

Так и доехал до деда – исхудавшим, осунувшимся, но невероятно счастливым – счастьем победителя!

Экзамены Гридень сдал на удивление легко: пять по математике, четыре по русскому, да четыре с половиной – средний балл по восьмилетке. Итого: тринадцать с половиной при необходимых тринадцати проходных. С учетом, что на место приходилось тринадцать человек, из которых многие не прошли даже медкомиссии, оказалось достаточно.

Если что и произвело на Гридня сильное впечатление во время поступления, так это слезы – не его, разумеется. Плакали те, кого «зарубили» врачи; плакали те, кого «срезали» преподаватели; плакали и те, кому не достало каких-нибудь долей балла.

«И чего они ревут-то как бабы! Подумаешь, не прошли! Мало, что ли, других учебных заведений? Можно подумать, жизнь кончилась!» – возмущался Гридень про себя. Особенно он не понимал ленинградцев: «Эти-то – чего ноют?! Ведь они и так в Питере живут!»

О, он тогда еще многого не знал! Иначе бы понял, отчего плакали мальчики!..

Дед жил в комнате коммунальной квартиры в очень старом, но красивом доме в исторической части города. Жил один – бабушка померла двумя годами ранее.

Помимо множества жильцов, дом изобиловал клопами, в извечной битве с которыми жильцы всегда оставались сокрушенными.

Никакими заботами дед Гришку утруждать не стал, и потому все три недели Гридень целыми днями шатался по городу, иногда ходил в кино, по четвергам – в баню; вечерами они с дедом молчаливо просиживали у древнего – еще с увеличительной линзой – телевизора, а по ночам, каждый в одиночку, отбивались от атак маленьких кровососов.

Ближе к сентябрю дед купил Гришке билет на самолет, подарил четвертной и отправил с кратким напутствием: «Поступить – даже не полдела, а лишь малая его толика. Главное, – доучиться, диплом получить»… Увы, мудрый Гришкин дед не знал, что, помимо диплома, внучку предстоит получать и кое-что еще.

И теперь Гришка Гриднев стоял на плацу, под окнами того самого «нового» корпуса, который в былые годы построили сами курсанты, и где несколько недель назад он жил в абитуре; где, судя по всему, на том же самом четвертом этаже с нынешнего дня ему предстояло жить вновь – долгие четыре года вместе с доброй сотней таких же, как и он сам, счастливчиков – по еще неведомым правилам и распорядку.

Стояли кое-как, изображая строй, и в чем попало – все еще по гражданке одетые, многие – патлатые, со свисавшими до плеч прядями волос, раздувавшимися по сторонам шаловливым ветром с Залива. Старшины – их было трое, все с третьего курса – расписывали всех по учебным группам и кубрикам.

– Слышь, старшина, – не без насмешливости окликнул кто-то из Гридневой группы, – а как мы должны к тебе обращаться?

Третьекурсник поднял глаза от журнала, в котором делал записи, на паренька, задавшего вопрос и, проигнорировав прозвучавшую насмешливую нотку, просто ответил:

– Вообще-то, по уставам Вооруженных Сил и ВМФ, а также согласно положению о морских училищах ММФ, обращаться к старшим по званию или по должности надлежит только официально. В данном случае – «Товарищ старшина» и исключительно на «вы». Но – ЛАУ – Система особенная, а, точнее сказать, лучшая в мире, и между кадетами, независимо от того, старшины они или нет, принято обращение на «ты» и по имени. И только в присутствии офицеров училища по уставу. Тебя как зовут, кадет?

– Юра.

– А фамилия твоя, как?

– Корнеев.

– Ну, вот, Юра Корнеев. Будешь жить в первом кубрике. – Сказав это, третьекурсник что-то записал в журнале, а затем снова поднял глаза: – Ответил я на твой вопрос?

– Пойдет.

Ростом старшина был ощутимо выше среднего, но не высокого, сложения явно крепкого, с очень ясным выражением карих глаз под темным чубом, выбивавшимся из-под козырька фуражки. Все с завистью косились на курсовку старшины, на которой под аббревиатурой «ЛАУ» и якорем красовались три курсовых шеврона. Чувствовалось, что он сразу всем понравился, а Гридню – в первую очередь. В третьекурснике ощущалось какая-то радость, будто бы распиравшая его изнутри – да она просто кипела в нем: радость от того, что он курсант ЛАУ, от того, что учится в таком красивом месте, что уже на третьем курсе; потому, что так хорош собой и так ладно на нем сидит, тютелька в тютельку подогнанная, форма, потому, что, вне всякого сомнения, он нравился девушкам и еще от чего-то, что Гридень мог только ощутить, но не понять, но все вкупе было так близко Гришке.

– А как тебя зовут, старшина? – осмелел еще кто-то.

Старшина усмехнулся:

– Зовут меня Дима. Фамилия – Лукаш. Курсант славной четвертой роты блистательного судомеханического отделения, на котором, кстати, будете учиться и вы. Буду у вас старшиной группы и по совместительству всей роты. А твоя фамилия, кадет?

Но тут скопом посыпались вопросы:

– А ты у нас старшиной будешь все четыре года?

– А когда нам форму дадут, как у тебя?

– А че мы тут так долго торчим? На улице? Чего ждем?

– Тихо, тихо, господа кадеты! – запротестовал Дима. – Не все же разом. Итак, по порядку: – И я, и старшины двух других групп у вас только до ноябрьских праздников – на время карантина до посвящения в курсанты.

– А потом?

– А потом мы уйдем жить в свою роту, а у вас будут свои старшины – из вашего числа…

– А кто, Дима?

Лукаш рассмеялся:

– Откуда я знаю, парни. Ваш командир назначит.

– А кто наш командир? А где он?

– Вашего командира я сам впервые увидел полчаса назад, – терпеливо объяснял Дима. – Он у нас – новенький. Вы – его первый набор. Так что – пока о нем ничего сказать не могу. Скоро он выйдет из ОРСО, и вы его увидите…

– А что такое ОРСО?

– Организационно-строевой отдел. Придет время – сами узнаете. Не советую туда попадать.

– Почему? – выкрикнул кто-то.

– Попадешь – узнаешь, – отшутился Дима.

– А что насчет формы? – снова выкрикнул кто-то.

– Ах, да! Насчет формы: сразу после построения выдадим, и будете подгонять, но не такую, как у меня, а робу. Такую получите лишь перед самым посвящением в курсанты.

– Дима, а у тебя – кто командир?

– Капитан-лейтенант Каменев. По прозвищу Камень или Кирпич.

– Классная кликуха. Это из-за фамилии?

– Не только. Ему, кстати, я тоже попадаться не советую.

– Почему?

На этот раз Дима отшучиваться не стал:

– Потому что он сам – выпускник ЛАУ. Знает все ходы и выходы. Мимо него не проскользнешь. Если кадет идет вмазанный – он его за версту чует. Да и вообще, – нутро лаушника он наизусть знает.

– А что – у всех офицеров есть клички?

– Почти.

– А у нашего?

Дима снова усмехнулся:

– Откуда! Он же новенький. Вот вы ему и дадите.

Первокурсники двух других групп роты вели тем временем со своими старшинами примерно такие же разговоры. Мимо сновали курсанты: кто в робе (тех самых голубых пижамах, что так поразили Гришку, когда он впервые их увидел), кто в настоящих суконных голландках и брюках, как у Димы Лукаша. По тротуару, тянувшемуся от дальнего третьего корпуса училища, которым считалась старинная усадьба, мимо наружной стены Конюшенного корпуса (№2) и примыкавшей к ней кочегарки, к воротам проходной прошла вразвалочку группа кадетов с длинными курсовками в пять шевронов, желтевшими на их рукавах, брюках-клеш и лихо заломленных мятых мицах с кожаными козырями – шли без всякого строя, толпой, о чем-то оживленно споря басистыми голосами.

Гришкина рота, разглядывая их усатые лица, в восхищении примолкла. Еще бы! – пятый курс – парням оставалось всего три месяца до выпуска.

– Так, господа кадеты! – вывел всех из оцепенения Дима. – Слушаем и запоминаем, кто в каком кубрике жить будет: Татаринов, Семин, Рогатин, Сажин, Гриднев, Корнеев, Голубев, Щавелев, Краснов, Елдонов, Королев и Петров – первый кубрик; теперь второй кубрик – Девяткин, Груздев, Верк, Шведов, Шпачев, Юркин…

Дальше Гридень не прислушивался: он старался запомнить тех, кого назвали вкупе с ним в один кубрик. Шутка ли! – жить сообща четыре года.

– Так! По кубрикам всем все понятно? – закончив называть фамилии, спросил Лукаш.

– Не всем, – отозвался на вопрос из последней шеренги горбоносый парень с прядями прямых темных волос до плеч.

– Что непонятно?

– Меня не назвали.

– Фамилия?

– Коршаков Сергей.

– Коршаков? Знакомая фамилия. Капитан спасателя «Посейдон» тебе, случайно, кем-нибудь не доводится?

– Отцом.

– Ясно. Первый кубрик, Коршаков.

С крыльца корпуса словно бы скатились два малорослых офицера: один – щуплый и бледный, с тонкими чертами чисто выбритого лица, которое было почти невозможно разглядеть из-за фуражки с невероятно огромными полями, отчего он походил на гриб; другой – слегка упитанный, с небольшим брюшком, оттопыривавшем китель, круглолицый, да и, вообще, весь какой-то кругленький. Под носом у него нелепо топорщились маленькие усики, а почти геометрически правильную окружность лица нарушали маленькие, лопушками торчавшие ушки.

– Так, пацаны, а, ну, быстро заткнулись – Гнедой и ваш кэп идут, – негромко одернул всех Лукаш. – Ровнее шеренги. Подтянитесь.

– Дим, а кто такой «Гнедой»? – спросил кто-то шепотом.

– Капитан второго ранга Гнединский – начальник того самого ОРСО, о котором я вам уже говорил. Запоминайте. На нем много курсачей погорело.

Офицеры, сойдя с крыльца, там и остановились, о чем-то оживленно разговаривая. Точнее, говорил один Гнединский, энергично жестикулируя, а кругленький лишь поддакивал ему, ежесекундно согласно кивая головой.

Рота напряженно вглядывалась в лицо кругленького.

– Мячик, – шепотом, но достаточно громко, чтобы расслышали по шеренгам, заметил кто-то.

Ему тут же возразили:

– Скорее, Шарик.

– Кот Базилио! – с восторгом нашелся еще кто-то. – Как пить дать – кот Базилио!

Но и ему тоже возразили:

– Слишком длинно.

– Лопушок! – громко, так, что на него все зашикали, выкрикнул кто-то.

– Не-а! Чебурашка!

– Не катит – уши не такие большие.

В этот момент Гнединский закончил говорить и, круто повернувшись на каблуках, направился в сторону КПП. Кругленький подобострастно взял под козырек и не опускал руку до тех пор, пока фигура Гнедого не удалилась метров – аж! – на пятнадцать.

Затем кругленький достал из кармана носовой платок и снял фуражку, и тут –взамен украденного солнца…

– Лысый! – на едином выдохе воскликнули первокурсники. – Он же Лысый!

Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал. То, что лысый навсегда останется для них Лысым – теперь стало ясно каждому.

Лысый вновь водрузил фуражку на свое блестящее темя и направился к строю.

– Рота, равняйсь! Смирно! – зычно скомандовал Лукаш и, отдав честь, доложил: – Товарищ капитан-лейтенант! Седьмая рота по вашему приказанию построена. Присутствует восемьдесят семь человек. По невыясненным пока причинам в расположение училища не прибыли девять. Старшина роты курсант Лукаш.

Лысый, слушая рапорт Димы, как и положено, тоже поднес руку к козырьку, а, дослушав, так с поднятой рукой и повернулся к строю, намереваясь поздороваться, но, взглянув на ту мешковатую толпу, что перед ним стояла, разочарованно ее опустил.

Физиономия у него выглядела кислой: наверняка Гнедой ему только что изрядно накостылял. Но вот за что? И Гришка, и его сокурсники были еще такими простачками, что не догадывались, за какие грехи могут костылять младшего по званию или должности. Да ни за какие! Просто впрок!

– И что я сейчас должен делать? – с сарказмом поинтересовался Лысый у Лукаша. – Сказать «здравствуйте, товарищи курсанты»? А вот на курсантов-то как раз они и не похожи. Надо приводить в божеский вид. Как думаешь, старшина?

– Приведем, товарищ капитан-лейтенант! – убедительным тоном заверил Дима.

– Значит, так! – начал Лысый. – Я – капитан-лейтенант Тубусов, Лев Николаевич, командир вашей роты.

«Надо же! – съязвил про себя Гридя. – Он еще и лев к тому же!»

– С вашими старшинами вы уже познакомились. Подчиняться им беспрекословно! – продолжал Лысый. – На время карантина вы лишены права выхода в город. С разрешения старшин или моего личного вы можете убыть сроком не более чем на полчаса на почту или в магазин. Любое нарушение может стать поводом для отчисления. – Тут Тубусов обернулся к Лукашу. – Старшина, поднимай всех наверх. До обеда оденьте и обуйте их. Затем – стрижка! Всех волосатиков – под ноль. Всех, без исключения. Ишь, космы какие отрастили! Тех, кто догадался перед прибытием в училище постричься и выглядит по-человечески – можете пока не трогать. После обеда и до ужина – выдайте всем постели и распределите по койкам, а после займитесь подпиской обмундирования. После ужина и до вечерней поверки – генеральная уборка всех помещений роты. Выполняйте!

– Есть! – лихо козырнул Дима и повернулся к строю: – Рота! Равняйсь! Смирно! Напра-во! – все неловко последовали команде и шеренги превратились в колонны. – На этаже всем по группам построиться напротив своих кубриков. Справа, колонной по одному, на палубу, бегом, марш! – Колонны замешкались. – Бегом, бегом, я сказал! – И Лукаш кинулся всех подталкивать, а вместе с ним и другие старшины…

«Какая еще, в ж…, «палуба», – в сердцах думал Гридень, несясь, как угорелый, в тесной гусенице роты по лестничным маршам корпуса на четвертый этаж. – Они здесь совсем рехнулись, что ли? Решили в моряков поиграть? Как сговорились!» – недоумевал он, подгоняемый доносившимися снизу криками старшин: «Не задерживаться на трапах!»

Тельники оказались все одного размера – большого, и потому на всех тех, кто мал ростом, выглядели издевательски – словно платья на девушках!

Гридень с ужасом смотрел на свои ноги – тельняшка прикрывала их до самых колен.

А когда развернул свой комплект робы, то позавидовал тем, кому подфартило носить «голубые пижамы»: ткань была темно-синей и – мало того! – какой-то блестящей.

Гришке захотелось поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями, и он оглянулся по сторонам: в кубрике царил полный хаос – на кроватях валялись еще не застланные мятые матрацы, на них – где спортивные сумки, где старые джинсы и майки вперемешку с новенькими тельниками, фуражками, синими воротниками и черными ботинками. Все соседи Гридня по кубрику занимались тем же, что и он – примеряли форму, испытывая схожие чувства, о чем свидетельствовали поминутно раздававшиеся вокруг возгласы.

Гришка обратил внимание на Краснова: единственного, кто, казалось, оставался безучастным ко всему происходившему – усевшись, скрестив под себя ноги с неснятыми на них кедами, поверх матраца – почти по-казахски, он облокотился левой рукой о собственное колено и, подперев ладонью подбородок, задумчиво смотрел на лежавшую прямо перед ним так и не тронутую форму. Правой рукой он машинально почесывал при этом себя по темени. Учитывая, что, как уже ранее обратил внимание Гришка, Краснов был высоченного роста – за два метра, наверное, а также худым и, как говорят, «мосластым», выглядел он, «сложившись» таким способом, весьма комично. Его можно б было уподобить скульптуре Микельанжело «Мыслитель», если б не присущая Краснову удивительная нескладность, и потому в данный момент он больше походил на обезьяну в зоопарке – шимпанзе или, быть может, гориллу, – невозмутимо позволяющую себя разглядывать назойливым посетителям. Гришку такое, уловленное им, сходство очень позабавило.

– Слышь! – окликнул Гришка мыслителя. – Глянь-ка! Роба будто соплями обмазана.

Тот оторвал взгляд от своей формы и, медленно подняв глаза на Гришку, исподлобья и угрюмо спросил:

– И что? – видно было, что он не склонен к продолжению разговора.

– Так, ничего, – замялся Гришка. – Мерзко же выглядит!

В разговор встрял Коршаков, который занял койку рядом с Красновым.

– Ты про блеск, что ли?

– Да.

– Так это до первой стирки.

– А цвет?

– Что «цвет»?

– У всех кадетов голубая роба, а у нас – темно-синяя, – пояснил Гридень.

– Да им такую же выдавали. Застирается – и посветлеет. К концу года такой же будет.

– А тельняшка? – спросил Гришка, показав глазами на свои ноги.

– Правильно говорить «тельник», – поправил Коршаков. – Ты имеешь в виду, что длинный?

– Да.

– После первой стирке, когда сядет, обрежешь. Все так делают. – Посоветовал Коршаков.

– Ты-то откуда знаешь? – съязвил Гришка.

– Я-то?

– Да, ты.

Коршаков рассмеялся и снисходительно пояснил:

– У меня эту Систему вся родня заканчивала: двое дядек, старший брат – все, кроме отца. Отец ЛМУ закончил, судоводительский.

Дверь в кубрик приоткрылась, и внутрь заглянул Лукаш:

– Следующий! – выкрикнул он.

Дима по одному уводил «волосатиков» в бытовку и там собственноручно «оболванивал» их старенькой ручной машинкой для стрижки.

– Давай, капитанский сын, буду из тебя лаушника делать, – позвал он, поманив пальцем Коршакова.

Тот манерно вздохнул и пошутил:

– Прощай, свобода! – и пошел вслед за Лукашем.

«Хорошо, что догадался постричься!» – мелькнуло в голове у Гришки.

– Куришь? – вдруг спросил Краснов.

Курить Гридень начал два года назад. Само собой, отчасти под влиянием своих старших портовских товарищей – особенно, Китайца, который смолил одну за одной –да так смачно! Но, все-таки, как не странно, более важную роль в принятии столь опрометчивого для всякого здравомыслящего человека решении сыграла мать: она, оставшись одна, вскоре закурила. Курила она, правда, немного – сигарет по пять-шесть в день и, в основном, вечером, на кухне, нисколько не таясь от сына. Сигареты привозила из московских своих командировок. Как раз в то время втемяшилась Гришке в голову блажь собирать пачки из-под сигарет, и он попросил родительницу освободившиеся пачки отдавать ему. Мать над ним посмеялась тогда и, вместо того, чтобы снабжать его пустыми пачками, стала из каждой командировки привозить ему целые – мол, пустые да мятые пачки смотрятся неважнецки. Не прошло и полугода, как у Гришки скопилась вполне обширная коллекция. Чего только в ней не было: «Ява» и «Ява-100», «Дукат», «Вечерние», «Неффертити», «Друг» и многое другое – всех названий и не упомнить.

Как-то на танцах, в перерыве, когда Костя спустился к ним покурить – благо, дело было на летней площадке, Гридень осмелился и попросил у него сигарету. Тот удивлено на него посмотрел:

– Зачем тебе? – насмешливо поинтересовался Китаец.

– Как «зачем»? Хочу покурить.

– А до сегодняшнего вечера ты хоть раз курил?

Помешкав чуток, Гридень признался:

– Нет.

Что было не совсем правдой: недели за две до того, он, решив поэкспериментировать, открыл пачку «Вечерних», которая нравилась ему больше других – темно-синяя с золотыми кантами и шрифтом – и впервые закурил. Выкуренная наполовину сигарета полетела в унитаз, когда Гридня стало мутить. После, он минут пятнадцать простоял, согнувшись над ванной, но его так и не вывернуло, а когда тошнота отпустила, еще не менее часа отлеживался на диване.

– Получается, Гридя, – продолжал Костя, – что позыва курить у тебя в принципе быть не может.

– А если я хочу начать?

– Не стоит.

– Но я хочу! – настаивал Гридень.

– Да не жалко мне этой дряни, пойми. Просто грех на душу брать не хочу, – пояснил Китаец.

– Не дашь, значит? – рассердился Гришка.

Китаец минуту подумал и протянул Гридню сигарету:

– Держи! Но помни – я был против.

В тот раз Гришку не мутило.

Поначалу Гридень покуривал только на танцах – так, одну-две сигареты, не более, но – вскоре, сам не заметил, как пристрастился: вернувшись поздним вечером домой, он, стараясь не разбудить родительницу, тихонько извлекал из своих богатств пару сигарет (каждый раз из новой пачки, чтобы казалось, будто пачка не тронута) и уходил спать на балкон, предварительно плотно прикрыв за собой дверь, дабы запашок не несло в комнаты. Там, удобно улегшись на диване, он мечтал, неторопливо выпуская из себя колечки дыма, наблюдая, как они медленно тают на фоне звездного неба.

Однажды после ужина, когда мать по уже установившейся привычке вынула из пачки «Явы» очередную сигарету, Гришке, уже познавшему удовольствие от курения после еды, тоже, глядя на нее, страстно захотелось курить.

– Мам, а можно и мне покурить? – не выдержав, жалобно попросил он.

Каково же было его удивление, когда она, равнодушно пожав плечами, бросила:

– Кури. Я вообще поражаюсь, что ты до сих пор не куришь. – И небрежно пододвинула в его сторону пачку, лежавшую перед нею на столешнице.

С тех пор он курил свободно везде: в своем дворе, не опасаясь, что соседи настучат матери, на танцах, в гостях и, разумеется, дома.

– Пойдем, подымим, – позвал Краснов.

– Запросто! – согласился Гришка.

Они вышли на лестничную площадку, пройдя мимо тумбочки дневального, где уже успели поставить кого-то из тех, кто успел переодеться, и у кого была «человеческая» стрижка.

– Угощайся! – протянув в сторону Гришки пачку «БТ» (Булгар Табак), предложил Краснов.

Привезенный Гришкой с собой из Алма-Аты блок сигарет «Казахстан» или, как их называли в просторечье, «КЗ», давно закончился, и потому в кармане у него теперь лежала лишь мятая пачка «Родопи» – тоже ничегошние, тоже болгарские, но – классом ниже, чем «БТ».

– Ладно! – кивнул он, вытягивая сигарету. – Покурим твоих.

Они дружно прикурили от Гридневой спички.

– Серега, – представился Краснов.

– Гриша, – не замедлил ответить Гридень.

– Сам-то, откуда? – поинтересовался Серега.

– Алма-Ата! – гордо отрапортовал Гришка.

– Во, как! – поразился его новый приятель. – Так там эти… как их?.. Узбеки, что ли?

– Обижаешь! – урезонил собеседника Гришка. – Казахи там! – с нажимом уточнил он, и прибавил: – В основном. А также уйгуры, ингуши, армяне, чечены. Много корейцев и, кстати, уйгуров тоже много.

– И ты их различаешь? – с сарказмом и недоверием спросил Серега.

Но – Гридень его сарказм проигнорировал:

– Конечно!

– Врешь! – усомнился Краснов.

– Мамой клянусь! – заверил Гришка. – Это же намного легче, чем русского от хохла отличить или от бульбаша.

– Да ладно! – вновь усомнился Краснов.

– Не веришь? Не верь, дело твое, – не стал спорить Гридень.

– А русских-то у вас много?

– Хватает. Процентов пятьдесят. В Алма-Ате, во всяком случае. Да что там русские! У нас даже немцев немало.

– Эти-то откуда?

– От верблюда. Того самого – горбоносого, понял?

– То есть?

– От Сталина.

– Я Сталина уважаю, – заметил Серега.

– Я против него тоже ничего не имею, – поспешил оправдаться Гридень. – В общем, была такая «Республика немцев Поволжья», слышал?

– Вроде, да, – неопределенно отозвался Серега.

– Так вот, – увлеченно продолжил Гришка, – там немецких пленных после Первой Мировой поселили, а когда началась Великая Отечественная, – Сталин их подальше от греха в Казахстан и сбагрил. Они там обжились. Теперь у них только фамилии немецкие остались, а все остальное – русское! Имена, повадки, наклонности, характер…

– Пьют? – перебил Серега.

– Обязательно! – веско подтвердил Гридень. – Корейцев, кстати, тоже переселяли тогда же – они на Дальнем Востоке жили. Что б с япошками не схлестнулись. У них, конечно, характер свой так и остался, но имена – тоже исключительно русские.

– И у них? – совсем уже сильно поразился Краснов. – Не может быть!

– Может, Серега, может, – возразил Гришка.

Краснов пристально и как-то по-новому взглянул на Гридня:

– Слушай, а ты интересный чувак! – с удивлением заметил он, и тут же предложил: – Друзьями будем?

– Ништяк, Серега, будем! – без проволочек согласился Гридень, протягивая руку для пожатия.

– Как ты сказал? – прищурившись, спросил Краснов, пожимая Гришкину руку.

– «Ништяк»? – рассмеялся Гришка. – Это по-нашему, по-алмаатински, хорошо, значит, здорово, классно.

– Надо же! У нас так не говорят, – вновь удивился Краснов. – Что, еще по одной? За знакомство? – протягивая Гридню пачку, спросил он.

– Валяй! – согласился Гришка, и полюбопытствовал: – А ты чего по гражданке до сих пор?

– А! – махнул рукой Краснов. – Успею еще, куда торопиться.

– А то я, было, подумал, не собираешься ли ты отсюда чухнуть.

– В смысле? – не понял Гришку Серега.

– В смысле, свалить. Насовсем, – пояснил Гридень. – Ты с таким сомнением смотрел на форму, сидя на кровати, что я и решил, что ты думаешь, а не бросить ли все это к чертовой матери…

– Еще чего! – перебил его Краснов. Я парился, парился, чтобы сюда влезть, а теперь возьму да свалю! Дудки! И вовсе не об этом я думал.

– А о чем? – заинтригованно спросил Гридень.

– О бабах! – с вызовом заявил Краснов.

– Как «о бабах»?! Почему о бабах?! – поразился теперь уже Гришка.

– А я о них всегда думаю, – пояснил Краснов с еще большим вызовом.

Гридень несколько смешался, переваривая услышанное.

– Ну?! И как? – спросил он после некоторой паузы: – Чего надумал?

– Странные они все-таки существа, – с задушевной ноткой в голосе признал Серега. – Как комары! Любят кровь пить. А нам – мужикам – вроде только того и надо.

Гридню нечего было возразить на сказанное, но и согласиться он не мог – у него имелся лишь небольшой опыт общения с противоположным полом, но думать о нем – он никогда не думал. Да и зачем? Но, чтобы не ломать беседу, он предпочел сменить тему:

– Ты сам-то, Серега, местный?

– Не-а, я не стрельнинский, я под Гатчиной живу в военном городке, – открестился собеседник.

– То есть, все-таки питерский?

– Конечно. Гатчина – пригород Питера, – подтвердил Краснов. – Да у меня и в Питере тетка живет, в центре, на Лиговке. Я, когда в город езжу, всегда у нее зависаю. Детей у нее нет. Так что – один я у них на двоих с матерью. Вот здесь они у меня! – заявил он, гордо показав плотно сжатый кулак.

– То есть? – не понял Гридень.

– Что не захочу – по моему выходит, – без всякого хвастовства пояснил Серега. – Да я тебе все покажу, ты у меня везде побываешь – и в городке, и на Лиговке. Накормят от пуза. Обещаю! – заверил он.

Со стороны оба приятеля смотрелись в высшей степени несуразно: один – высоченный, неладно скроенный, в заношенных, видимо, специально к случаю надетых, брюках, в приталенной, с выточками на спине, белой в цветочек рубашке с длинными рукавами, тоже изрядно поношенной, и в рваных старых кедах; другой – как говорят, метр в кепке, голоногий, в черных нелепых ботинках, в длиннющих черных же и блестящих сатиновых трусах до колен, в столь же длинном новом тельнике, почти полностью прикрывавшем трусы; но – мальчики не ощущали своей несуразности; им было хорошо…

Когда они вернулись в кубрик, там все уже переоделись и чего-то ждали, не было лишь Коршакова.

Гридень и Краснов бросились переодеваться.

– Прикиньте, пацаны, какой поворот! – громко возвестил Коршаков, появившись почти следом за парочкой приятелей. – Меня к кэпу вызывали!

– Радости – полные штаны! – мрачно съязвил Татаринов, сидевший на занятой им койке у боковой стены.

– Полные, не полные, а повод радоваться есть! – парировал. Коршаков. – Я у вас комиссаром теперь буду!

– Кем, кем? – с ехидцей попытался уточнить Корнеев, вальяжно развалившийся поверх матраца на дальней койке у самого рундука.

– Комиссаром! – гордо повторил Коршаков. – Комсоргом роты, то есть.

– И в чем же повод? – в прежнем тоне спросил Корнеев.

– А повод, пацаны, в том, что комсоргу при распределении двадцать баллов дополнительных начисляется – раз! И второе – теперь без моей подписи не будет действительна ни одна ваша комсомольская характеристика, а без нее – или с плохой характеристикой – ни видать вам ни визы, ни звания.

В кубрике повисла напряженнейшая пауза – последние слова Коршакова явно попахивали угрозой.

– Пацаны, – чтобы разрядить обстановку, вмешался Гридень. – О каком звании он говорит?

Все перевели взгляды с Коршакова на Гришку.

– Ты че, паря, с Луны свалился, что ли? – с подначкой поинтересовался Рогатин.

– Да не с Луны он, а из Алма-Аты, – с досадой, приходя на помощь приятелю, пояснил Краснов.

Рогатин, дослушав до конца реплику Сереги, вновь посмотрел на Гридня:

– И про военную кафедру ты ничего не слышал?

– Нет.

– И о том, что по окончании ЛАУ всем нам присвоят звание младшего лейтенанта запаса.

– Нет, – искренне пораженный, выдавил из себя Гришка. – А что оно дает?

– В армию не пойдешь, дурачок! – расставил точки над «i» Рогатин.

– Рота! Выходи строиться на обед! – заорал в этот момент дневальный.

Гридня настолько зацепило известие о возможности не служить в армии, что он начисто забыл слова Коршакова о какой-то там визе.

«Надо же!» – восхищенно думал он, идя в нестройном строю роты в Конюшенный корпус, где, как объяснили ему, располагался камбуз, то есть – столовая: – То-то мать обрадуется, когда узнает. Не поверит, наверное».

Предвкушение того, как он оповестит мать о неожиданно открывшейся перед ним перспективе, затмевало все впечатления насыщенного событиями дня.

Он бы, конечно, не принял новость так пылко, если б не мать. Самому Гришке в его шестнадцать армия казалась настолько далекой, настолько нереальной, что он ни разу и не задумывался о том, что его там ждет, а раз так – то и не думал, естественно, как от нее отлынивать…

Столы на камбузе были как раз рассчитаны на тринадцать человек, и потому Гришкин кубрик поместился весь за одним из них. В воздухе висел несмолкаемый звон ложек об алюминиевые миски и слившийся воедино и оттого казавшийся монотонным гомон кадетов.

Кадеты обедали поротно, все места оказались занятыми, кроме почти пустовавших столов 6-ой (выпускной) роты – еще бы! – у них свободный режим, и они не обязаны травить себя той бурдой, которую скармливали остальным кадетам под видом нормальной человеческой еды.

Лысый почему-то «притащился» на камбуз вместе с ротой, и теперь прогуливался по центральному проходу вместе с каким-то долговязым офицером, подпоясанным поверх кителя портупеей с болтавшейся на ней кобурой. На левой руке долговязого выделялась темно-синяя с белой полосой посередине повязка. Офицеры о чем-то мило беседовали. Было видно, что они нашли общий язык.

Возле стола их кубрика появился Лукаш, уже успевший поесть вместе со своей ротой.

– Вот, пацаны, запоминайте: это – Киса! Командир третьей роты капитан третьего ранга Гражданов. Сегодня он – дежурный по училищу. Порядочный зануда, но, в принципе, безвреден.

– «Киса» – это кличка? – поинтересовался Голубев.

– Само собой.

– А почему «Киса»?

Дима рассмеялся:

– А разве он не похож на Кису из «Двенадцати стульев» в исполнении Филиппова?

С Лукашем единодушно согласились:

– Похож!

– Дим, а на хрена ему пистолет? – с недоумением спросил Рогатин.

– Ты про кобуру, что ли? – весело уточнил Лукаш.

– Да.

– Да нет в ней никакого пистолета.

– Тогда на хрена?

– Чтобы соленый огурец и стограммовый стопарь в ней носить, – отшутился Дима, но тут же, уже серьезным тоном, пояснил: – Положено так, пацаны. Система!..

После обеда все опять собрались в кубрике возле Лукаша.

– Кто знает, что это такое, кадеты? – строго спросил он и бросил на пол прямо перед собой охапку нательного белья.

– Похоже на кальсоны, – нерешительно отозвался Саша Королев, пожав плечами.

– Правильно, кальсоны, – одобрительно кивнул ему Дима. – А для чего они служат?

– Чтобы носить! – весело выкрикнул кто-то из сгрудившихся вокруг Лукаша ребят.

– Хм, – с сарказмом хмыкнул Дима. – Носить, говоришь? – И, быстро наклонившись, он взял из лежавшей перед ним кучи белья первую попавшую под руку пачку и стал по очереди рвать кальсоны на куски, весело приговаривая: – Гражданские – носят кальсоны; сапоги, то бишь, солдатня – тоже носят; но – моряки используют такую дрянь исключительно и только на ветошь! И настоящий лаушник тоже – никогда не осквернит свое божественное тело этой рванью! Поняли? – строго спросил он, продолжая со страстью раздирать ткань, и прибавил: – Как бы не было холодно! В любые морозы!..

Возражать ему никто не стал.

До ужина все занялись подпиской обмундирования.

– Дим, а для чего подписка нужна? – еще не сложившимся и оттого каким-то скрипучим голосом выкрикнул Голубев, сосредоточенно макая спичку в жестянку с разведенной в ней хлоркой и выводя ею свою фамилию на внутренней стороне голландки.

– Как «для чего», пацаны? – усмехнулся Лукаш. – Чтобы, если что, в случае залета, вас можно б было легко вычислить.

– То есть?

– Вот, представьте: пошли вы на танцы в Бочку, склеили там хорошеньких девочек, а местной шпане это не понравилось. Они вам – в глаз, вы – соответственно – им в ответ в харю; и – понеслась! Драку заказывали? Получите и распишитесь. Вызывают ментов. Что станут делать в таком случае стопроцентные лаушники? Правильно! Станут шхериться от ментов, кто как сумеет.

– «Шхериться»?

– Да. Шхера – это любая узкость: залив, пролив, любой закуток. Про скандинавские шхеры слышали? Иногда так рундуки называют, – показал головой Дима на один из шкафов в углу кубрика. – В общем, любое место, где можно спрятаться. Понятно?

– Да.

– В общем, вы бросились шхериться, а ты, Голубев, возьми да и оброни впопыхах свою фуражку. По ней менты тебя и вычислят: ЛАУ, 7-я рота, Голубев. И вытянут тебя за ушки да на красно солнышко. Ясно теперь?

– Хреновая картина! – мрачно заметил Татаринов.

– Мыслишь в верном направлении! – одобрил его реплику Лукаш. – Что из этого следует?

– И что из этого следует? – в тон Диме уточнил Краснов.

– А то, что ни в коем случае не нужно покидать Систему в уставном подписанном обмундировании. Толковый кадет всегда имеет два комплекта формы: одну – для вахты и смотров, другую – на выход.

– Где же ее взять – другую? – разочарованно спросил Петров.

– Через год вам выдадут новую. Ее вы в ателье ушьете, подгоните, купите в военторге кожаные ремни, как у меня, вставите кожаные козыря в мицухи и – вперед! Будете выглядеть как люди! Не осрамите честь Системы! А в старой и подписанной форме станете заступать в наряды, ходить на смотры и так далее.

– А сейчас-то нам что делать?

– А пока, пацаны, вам и не положено – ходить ушитыми, носить кожаные ремни и козыря. Вы – караси! Свое место знать должны! Понятно?

– Без права быть собой? – сострил Коршаков.

– Правильно мыслишь! – одобрил его слова Дима.

«Сантехнику Семину срочно прибыть в рубку дежурного! Повторяю: сантехнику Семину срочно прибыть в рубку дежурного!» – раздалось тут по трансляции.

– Давай, Сема, дуй! – с задором окликнул Лукаш высокого сухощавого рыжего парня, который тем временем пытался подписать свою мицу изнутри околыша.

Тот оставил свое занятие и невозмутимо и с достоинством прошел к выходу из кубрика. Все проводили его взглядами, а затем вопросительно посмотрели на Лукаша.

– Он сантехником в училище на полставки работает, – просто пояснил Дима.

В кубрике на минуту повисла тишина – все вновь сосредоточились на подписке.

– Шнурки тоже подписывать?! – съязвил Корнеев.

В кубрик заглянул Лысый:

– Ну? Как, старшина? Шевелятся? – окликнул он Лукаша.

– Шевелятся, товарищ капитан-лейтенант, – подтвердил тот.

Лысый с удовлетворением оглядел кубрик.

– О! – вдруг воскликнул он, заметив небольшой плакат с изображением военно-морского флага СССР и текстом о значении флага, который за полчаса до того откуда-то принес Рогатин и с гордостью наклеил на стену. – Молодцы! Чья инициатива?

– Моя, товарищ командир! – с воодушевлением отозвался Рогатин в надежде получить похвалу.

– Не «товарищ командир», а «товарищ капитан-лейтенант»! – поправил Лысый. – По уставу положено обращаться по званию, а не по должности. – Пояснил он и вернулся к прежней теме:– Вот, молодец! Так и надо! Фамилия?

– Рогатин.

– Вот, товарищи курсанты! Берите пример с курсанта Рогатина. – Громко возвестил Лысый, обращаясь ко всем присутствующим, и, понизив голос, пояснил: – Если видите, что где-то что-то плохо лежит – такое, что может пригодиться – тащите все в роту! Но – я вам этого не говорил. Сообразили?

– Так точно, товарищ капитан-лейтенант! – заулыбались все, поняв намек.

– А заместитель начальника училища по военно-морской подготовке товарищ капитан первого ранга Коняев, – испортив всю идиллию, назидательным тоном объявил Лукаш, – запретил делать наклейки на стенах жилых помещений. Можно вешать только в специальных рамках список курсантов кубрика с указанием ответственного за уборку. А на палубах и в ленкомнатах – вся информация должна вывешиваться либо на стендах, либо в рамочках.

Лысый даже вздрогнул от такого «пренеприятнейшего известия»:

– Да?! – ошарашено спросил он.

– Без вариантов! – безапелляционно подтвердил Дима.

Лысый ткнул пальцем по направлению груди Рогатина:

– Снять! Немедленно снять! – строго распорядился он и, дождавшись, когда его приказание исполнят, выкатился из кубрика.

Едва дверь за ним закрылась, все покатились от хохота…

После ужина пошла в ход ветошь – те самые изорванные Лукашем в куски кальсоны. Драили все, что нужно, драили все, что можно, драили даже то, что по твердому убеждению Гришки вовсе драить нельзя: окна, рамы, подоконники; мыли стены, оттирая с них черные следы от подошв курсантских ботинок или, как научил называть Лукаш, «гадов»; протирали от пыли металлические уголки и даже сами сетки коек; снимали плафоны и мыли их изнутри. Старшина четвертой группы, захватив с собою пару курсачей из числа своих подопечных, увел их вниз, во двор – разводить костер и варить мастику. Осколками битого стекла цеклевали вручную паркет в кубрике, сдирая с него грязь и старую мастику.

Гришка озлобленно тер намыленной ветошью одну из стен и в сердцах думал, почему в Системе все называют не по-людски: почему полы надо называть «палубой», стены – «переборками» и, паче того, потолок – «подволоком»? Почему шкафы нужно называть «рундаками» или «шхерами»; ботинки – «гадами»; фуражки – «мицами»; громкоговоритель – «матюгальником»; табуретки – «баночками»? А туалет – «гальюном»? И зачем нужно стирать пыль с внутренней стороны уголков коек? Кто туда полезет?

Полезут, Гришка, придет время – еще как полезут! Все у тебя еще впереди.

Команда «Отбой» прозвучала поздно – часу в двенадцатом – лишь тогда, когда поверх отцеклеванных палуб коридора и кубриков жирным слоем нанесли влажную мастику. Старшины предупредили всех, что подъем будет на час раньше, чтобы успеть натереть до блеска высохшую мастику, что ходить по невысохшим палубам до тех пор строжайше запрещено, а затем ушли в командирскую, которая находилась через переборку от Гришкиного первого кубрика, о чем-то совещаться с кэпом, предоставив своих подчиненных самим себе.

– Блин, пацаны! – негромко окликнул всех Краснов: – Я – замослался! Никогда в жизни так не пахал. И отдохнуть-то толком не дадут, черти полосатые!

– Они там еще что-то замышляют на наши головы! – пискнул из-под одеяла маленький Вадик Петров.

Коршаков поднялся и сел в кровати:

– Пацаны! А давайте друг другу кликухи придумаем! Чтоб все, как положено у кадетов было. А то – сами посудите – у нас несколько Серег, несколько Сань. Путаться будем!

Несколько секунд ему никто не отвечал.

Наконец на предложение отозвался Корнеев:

– Пожалуй, можно, – поддержал он, и решил: – Твоя идея – с тебя и начнем.

– А со мной все просто, пацаны! – воодушевленно зашептал Коршаков. – Я – комсорг. Стало быть, комиссар. Давайте, будем называть меня Комиссаром.

В кубрике повисло гробовое молчание.

– Вообще-то, Серега на грузина похож, – заметил Гридя.

– Во! Точно! – тут же поддержал его Вова Татаринов. – Грузин! – И, облокотившись на левую руку, он приподнял голову над подушкой и небрежно Коршакову бросил: – Теперь Грузином будешь!

– Ладно, вам, пацаны! – попытался возражать Коршаков.

– Баста! Народ решил! – грубо перебили его.

– Пацаны! – довольно громко окликнул всех Корнеев. – Давайте, чтоб не запутаться, по порядку. По кругу. Вова, теперь твоя очередь, – предложил он.– У тебя на гражданке какая кликуха была?

– Татарин, – признался Татаринов, и пояснил: – По фамилии.

Татаринов был роста выше среднего, с внушительным разворотом плеч, коренастый, с жестким ежиком волос над широкоскулым лицом.

– Пойдет. Значит, у нас есть Грузин и Татарин. Следующий!

Следующим был Рогатин.

– Рогатый! – донеслось из дальнего угла.

– Корова! – вмешался в разговор кто-то.

– Тушенка! – со смешком дал еще кто-то свою версию.

– Пацаны! Что я вам плохого сделал? – урезонил Рогатин не в меру расходившихся шутников.

– Он прав! – не вытерпел Сажин. – Так мы все перессоримся.

Учитывая, что он оказался в кубрике самым крепким на вид, да и сам тон, каким Сажин высказал свое мнение, оно заставило всех призадуматься.

– Ладно. А как насчет Роганыча? – предложил Корнеев. – Пойдет?

– Пойдет! – поспешно согласился Рогатин.

– Так, следующий! Шура! Елдонов! А тебя как на гражданке звали?

– Никак, – нехотя признался Елдонов.

– На мой взгляд, ты на грека похож, – рассудительно заметил Корнеев. – У тебя нос мясистый и с горбинкой, а волосы слегка кудрявятся. Согласен?

– Не знаю, – невразумительно буркнул Елдонов.

– Соглашайся, блин! – разозлился Грузин. – А то хуже придумаем! – пригрозил он.

– Согласен, – грустно вздохнул Елдонов.

– Пацаны! – окликнул Корнеев. – А прикольно получается: Грек, Грузин, Татарин. Ладно! Следующий!

На очереди был Краснов.

– Меня на гражданке Квенем звали, – сообщил он.

– Как?!

– Квень.

– А почему?

– Не знаю.

Все замолчали, раздумывая.

– Не, так не пойдет, – решил, наконец, Корнеев. – Как-то не вяжется.

– Да вы меня хоть горшком назовите, только в печь не сажайте, – равнодушно бросил Краснов.

Гришка, долгое время молчавший, вновь решился подать голос:

– Ребята, я сегодня как на Серегу перед обедом глянул, он мне сразу кое-кого напомнил.

– Кого?

– Он на койке сидел, весь сложившись втрое, и затылок себе почесывал. Ну, ни дать, ни взять – обезьяна в вольере зоопарка! – тут Гришка сообразил, что наговорил лишнего и, возможно, Краснов на него за это обидится, и потому тут же замолчал.

Но – было уже поздно! Мысль подхватили:

– Точно! Обезьяна!

– Шимпанзе!

– Макака!

– Горилла!

– Стоп, стоп, стоп, пацаны! – поспешил вмешаться Гришка. – Так же нельзя! Надо, чтоб не оскорбительно было!

Все вновь замолчали, раздумывая.

– А что, если Лемур? – нашелся кто-то. – Есть такая порода. По-моему, вполне! Сносно звучит.

– Точно! А еще лучше Лэм! Сокращенно! Серега! Лэмом будешь?

– Плевать! Лэм – так Лэм, – флегматично согласился Краснов.

В кубрике царило оживление: раздача кличек никого не оставила равнодушным – почти все уже сидели на своих койках.

– Следующий! – весело объявил Корнеев.

– Сажин на джинна похож из бутылки из фильма «Волшебная лампа Алладина»! – быстро нашелся кто-то. – Такой же смуглый, черноволосый и здоровяк!

– Все, Саня, Джинном будешь! – решили мгновенно.

– Следующий!

– Щавелев!

– Пусть Шава будет!

– Юра! Согласен?

– Да идите вы! Шава – так Шава! – сердито отозвался тот и положил голову на подушку. – Спать мешаете!

– Следующий Королев! Шура! Тебя как на гражданке звали?

Тут случилась неожиданность: щуплый темноволосый паренек, которого звали Саша Королев, вдруг вскочил с кровати прямо босиком на намастиченную палубу и взмолился:

– Ребята! Пожалуйста! Я вас очень прошу! Не надо мне кличку! У меня никогда не было клички. Никогда! И я не хочу! Пожалуйста!

Все с удивлением на него посмотрели.

Небо к вечеру прояснилось, и пространство кубрика заполнил лунный свет, отчего, хотя и не очень ясно, но все-таки все могли друг друга, более или менее, хорошо видеть. Гришка готов был поклясться, что на глазах у Королева выступили слезы.

– Шура, ты бы по мастике не топтался, – посоветовал Королеву Сажин. – А то, не дай бог, кэп или старшина заглянет.

Королев, продолжая умоляюще и затравленно оглядываться по сторонам, его слова игнорировал.

– Ладно, вам, пацаны! – снова веско вмешался Сажин. – Ну, не хочет человек кличку. Мы же не звери! – привел он самый весомый довод.

С ним снова согласились.

Маленькому Петрову совсем без проволочек и не сговариваясь всучили кличку Петруха.

– Теперь, получается, моя очередь, – встряхнул всех Корнеев.

– Ты на негра похож, – все еще не переставая удивляться странному поведению Королева, мельком бросил ему Гришка.

– Почему? – поинтересовался тот.

– Такой же губастый, темнокожий, с черными кудрями. Кстати, почему тебя не обкорнали?

– Уметь надо, – с хитринкой пояснил тот. – У меня затылок пострижен, а макушку я все время мицей прикрывал. Вот Дима и не заметил.

– Еще и ушлый, как негр. Или Цыган, – добавил Гридя.

– Во, пацаны! Придумал! – в восторге выкрикнул Роганыч. – Давайте, его Пепсом звать! Юра, как тебе?

Тот махнул рукой:

– Валяйте! – и посмотрел на Голубева: – Твоя очередь, Голубь!

– Только не Голубь! – сразу возмутился тот своим скрипучим голосом.

– А давайте его Птицей назовем! – ввязался в разговор Грек.

– Гениально! – поддержал Роганыч.

– А может, Птеродактилем? – подал свою версию Грузин.

Все рассмеялись: Голубев мало того, что сильно косолапил, еще и сильно заносил вперед бедра при ходьбе, отчего выглядел очень неуклюжим – прямо-таки, действительно, птеродактиль после полета.

Все-таки остановились на Птице.

– Ну, а тебя как кликать будем? – с подначкой спросил Пепс.

– Меня на гражданке по фамилии окликали – Гриднем или Гридей. Гриднями назывались мечники в княжих дружинах в старину, – пояснил Гришка.

– Азиат!

– Казах!

– Чучмек! – хохотнул кто-то.

– Дикий, Дикарь! – добавил еще кто-то.

– Зверь, Звереныш, Сатрап, – продолжали куражиться со всех сторон.

По кубрику перекатывались смешки.

– Ладно вам, пацаны, – смилостивился Пепс. – Пусть Гридей будет.

Тут дверь отворилась, и в проеме ее возник Семин.

– А ты где все это время был, Серега? – задушевно полюбопытствовал Татарин.

Тот, словно отметая вопрос, махнул рукой:

– Так, на третьем этаже канализация забилась. Пробивать пришлось.

– И давно это с тобой? – еще более задушевно спросил Татарин.

– Ты о чем?

– Ну, в сантехниках ты, – пояснил Вова.

– Год уже. Я прошлый год поступал сюда и не смог. Вот и решил сантехником устроиться. Теперь поступил.

– Так ты теперь – кто?

– В смысле?

– Курсант или сантехник?

– Курсант! И на полставки сантехник.

– Прокачка! – с хохотом выкрикнул кто-то.

– Унитаз!

– Не! Писсюар! – продолжали изощряться вокруг.

Семин недоуменно оглянулся по сторонам. Хохот усилился.

В переборку со стороны командирской сильно застучали и все сразу притихли.

– Кэп буянит! Сейчас разгон устроит! – шепнул кто-то. – Пора спать, пацаны! Кликухи придумали, все дела переделали. А Семин пусть Сэмом будет…

Гришка все хотел задать своим новым товарищам вопросы: об училище, о перспективах, почему здесь надо носить морскую форму, но так за весь вечер и не отважился.

«Опять засмеют!» – подумал он и решил с этим повременить.

Полная и сильно побелевшая Луна уже взобралась под самый верхний край окна и стремилась все дальше и дальше ввысь – в надежде отыскать украденное Солнце…